И надо же – наутро прыщавый Семен слег. Корчмарь Ешуа привез из Германии доктора, усатого пруссака в пенсне. Доктор осмотрел больного и что-то буркнул по-немецки: не то лихоманка, не то брюшной тиф.
– Где он остановился? – полюбопытствовал рабби Ури. Сейчас начнутся расспросы, и, пока любимый учитель не насытится, Ицику не уйти.
– Нигде.
– Если увидишь его, сын мой, приведи ко мне, – сказал рабби Ури, странно оживившись.
– К вам? – У Ицика свело дыханье, и он долго стоял перед учителем, как клен на ветру: ветер треплет его, а он только огрызается – шумит листвой. – Вы что, сумасшедших не видели?
– А откуда ты, сын мой, взял, что он сумасшедший? Тот, кого послало небо, не может быть сумасшедшим. Не богохульствуй, Ицик.
– А если… если вы, ребе, не угодите ему… если он и вас лихоманкой покарает?
– Что такое лихоманка по сравнению с больной душой? – спросил рабби Ури, но спросил на сей раз не у своего ученика Ицика Магида, а, скорее, у керосиновой лампы с нелепым колпаком, у тусклого оконного стекла, на котором нет-нет да мелькал силуэт ночного сторожа Рахмиэла. – Я слишком стар, чтобы сам его искать.
– А если он не пойдет? – очнулся Ицик.
– Если не пойдет, значит, и ему все равно.
Ицик Магид не понял, о чем говорит его любимый учитель, но по его голосу, но взгляду, обращенному на тлеющий фитиль керосиновой лампы, он догадался, что рабби Ури намекает на свою больную душу. Никакой странник, тем паче сумасшедший, но исцелит ее. Рабби Ури стар, и душа его стара и немощна. Ничего не поделаешь – горек закат, горек. Пора смириться, пора собирать, а не перетряхивать пожитки.
– Иди, сын мой, иди, – сказал старик. – И позови мне Рахмиэла. Пусть зайдет. Мы с ним чайку попьем.
– Хорошо, – ответил Ицик. Он поклонился рабби Ури и вышел в ночь.
Старик проводил его до двери, но не закрыл ее: скоро придет Рахмиэл.
Рабби Ури сел за стол, обхватил руками закопченную лампу, и жар ее перелился в его высохшие, как табачные стебли, суставы. Перелился и пополз, продираясь сквозь сухостой вен, наверх, к согбенным плечам, к шее, похожей на зачитанный свиток, а оттуда спустился вниз, к сердцу, к больной душе, и больная душа отогрелась и, подобно бабочке с помятым крылом, встрепенулась и взлетела на подоконник. Высоко, ох как высоко.
Без стука вошел Рахмиэл, закутанный в бабий платок, вернее в подобие платка, пропахшего чужими волосами.
– Вы звали меня, рабби?
– Да.
– Но я только на минуточку.
– А что такое, Рахмиэл, вся жизнь? Что такое восемьдесят два года?
– По-моему, восемьдесят два года – это восемьдесят два года.
– Нет, Рахмиэл. Это только долгая минута.
– Может быть, – буркнул Рахмиэл, не понимая, зачем его позвали.
– Сейчас мы с вами чайку попьем.
– От чая я никогда не отказывался.
Рабби Ури подогрел чай, разлил в оловянные кружки.
– А