Он вздохнул. Иногда такие конфликты рассасывались сами собой. Он не любил идти напролом.
– Надо постараться, чтобы в следующем месяце вам домой был отправлен более приемлемый отчет об успеваемости, Бэзил.
– Да, сэр.
Бэзил сломя голову помчался вниз по лестнице, в рекреацию. Была среда; почти все ученики отправились в городок Истчестер, куда Бэзилу путь был заказан: он до сих пор находился под домашним арестом. Обведя взглядом тех, кто слонялся у рояля и бильярдных столов, он понял, что найти компанию будет трудно. Не секрет, что в школе его считали последним человеком.
Началось это почти сразу. Через неделю с небольшим после приезда его окружили младшие мальчишки – возможно, кем-то науськанные – и начали обзываться: «Пузырь». На следующей неделе он дважды подрался, и оба раза столпившиеся зеваки яростно и красноречиво поддерживали его противников. Вскоре после этого при входе в столовую, когда он работал локтями в точности как все остальные, Карвер, капитан футбольной команды, развернулся, схватил его за шиворот и, не отпуская, задал ему форменную взбучку. Бэзил как бы невзначай присоединился к компании, собравшейся у рояля, и услышал: «Вали отсюда. Мы тебя не звали».
В полной мере Бэзил осознал свое положение примерно через месяц. Он был просто убит. Как-то раз после нестерпимых оскорблений он убежал к себе в комнату и разревелся. Некоторое время он держался особняком, но и это не помогло. Его начали шпынять за то, что он жмется по углам: дескать, замышляет грязные делишки. Совершенно подавленный, Бэзил стал недоуменно смотреться в зеркало, пытаясь разгадать подоплеку такой ненависти: может, у него какой-то не такой взгляд или кривая улыбка?
Теперь он понимал, что с самого начала повел себя неправильно: бахвалился, среди футболистов прослыл трусоватым, тыкал всех подряд носом в их ошибки, на уроках кичился своей – пусть и незаурядной – эрудицией. Но ведь он хотел исправиться и не мог взять в толк, почему ему нет прощения. Наверно, уже слишком поздно. Наверно, на него легло несмываемое клеймо.
Он и впрямь стал козлом отпущения, записным негодяем и, как губка, копил в себе чужую злость и досаду: так в отряде самый боязливый копит в себе страхи других, а другие от этого смелеют. Его не спасало даже то бесспорное обстоятельство, что от прежней самоуверенности, с которой он прибыл в Сент-Реджис, не осталось и следа. Теперь его задирали даже те, кто пару месяцев назад не посмел бы и рта раскрыть.
Все свои надежды он возлагал на поездку в Нью-Йорк, мечтая о передышке от ежедневных издевательств и о кратком погружении в долгожданный романтический