– А ничего, что я с этим в самолет? – поинтересовался я.
Залезайло только поморщился, а стоявший рядом майор погранслужбы похлопал меня по плечу и сказал:
– Э, братец, и не такое провозили. Тебе, правда, лететь с пересадкой, но я со всей ответственностью заявляю: ни в одном аэропорту ничего не заметят. Мы уже просвечивали эту технику со всех сторон. Даже намека никакого. Просто чудеса!
– Не чудеса, а технология, – вставил Самоделкин, многозначительно воздев указательный палец к небу. – Все очень просто: баллончик с газом в фотоаппарате из прочного пластика. Взрывчатка пластиковая. Так что гарантия полная…
– Я разве лечу с пересадкой? – перебил я.
– Да, – подтвердил Залезайло. – Прямых рейсов на Аддис-Абебу нет, поэтому придется лететь через Хартум. А теперь, – Залезайло повернулся к присутствующим, – прошу оставить меня наедине с инструктируемым.
Трое пограничников и Самоделкин покинули дежурку. Я приготовился к дотошному допросу о моем моральном и физическом состоянии, который, как правило, предшествовал подобным инструктажам, и в которых Залезайло был мастером. Он, вполне оправдывая свою фамилию, бесцеремонно залезал в душу, теребя все мыслимые и немыслимые ниточки. Какой от подобных бесед может быть прок, никто из сотрудников не понимал. Возможно, сам Залезайло и находил в наших ответах какой-то скрытый смысл, но мне, как, и многим моим коллегам, подобная процедура казалась полным абсурдом, потому что единственным итогом ее было раздраженное, взвинченное состояние, отнюдь не идущее на пользу дела, и все мы, оперативники, буквально ненавидели Залезайло.
– Ну, как дела дома? – начал он издалека.
– Все в порядке, товарищ подполковник.
Залезайло раскрыл блокнот.
– У меня тут есть некоторые сведения о том, что капитан Суворов последнее время слишком часто допускает, с позволения сказать, вольности во внеслужебное время и злоупотребляет вниманием женского пола.
– Товарищ подполковник, – взмолился я, – ну вы уже в который раз мне это говорите! Нет никакого злоупотребления, обычные человеческие отношения.
– При