– Все вы юны духом, – ответил жрец. – Нет у вас никаких преданий, никакой памяти о седой старине» (Pl., Tim., 22, b).
Мог ли так говорить египтянин, хотя бы и Саисского века? Во всяком случае, удивительно, что так говорит Платон. Кажется, и мы, со всеми нашими бесконечно-бóльшими историческими знаниями, со всей нашей исторической критикой, глубже не заглядывали в душу Египта и Греции, в их вечной противоположности.
В самом деле, чудная и страшная способность забвения, как бы исторического беспамятства, обморока, – не одна ли из главных сил и слабостей греческого гения? Прошлого не любят, как бы не верят в него, спешат забыть, сделать историю мифом, слишком жгущий огонь ее – благоуханным облаком дыма; только настоящим живут, как дети, звери и боги. Райская свежесть их и, увы, быстрота увядания – не отсюда ли? Знают, что память – смертная тяжесть: помнить – значит страдать, умирать; жить – забывать.
Греки живут – забывают; египтяне помнят и все-таки живут; смертную тяжесть памяти несут, как легкое бремя; любят прошлое, потому что любят вечное; знают, что помнить – значит не только страдать, умирать, но и воскрешать, а забывать – не только жить самому, но и убивать других. Этою бесстрашною памятью египтяне сильнее и благочестивее греков.
Видеть все это со стороны, через две тысячи лет исторического опыта, нам теперь легко; но какой нужен был Платону острый взгляд на себя, какое смирение истории, чтобы так увидеть Грецию; и какой нужен был суд над собой, какая, уже в нашем смысле, «историческая критика», чтоб это понять и сказать.
XVII
Где же грекам помнить войну с атлантами, если и Троянской войны не помнят, как следует. Шлиманн, а не Гомер, открыл нам историческую Трою, Микены, Тиринф. Если бы не раскопки Эванса, мы все еще не знали бы, что Греция – только бледная тень Миносского Крита.
Крит и Атлантида провалились для греков в одну и ту же черную дыру беспамятства, Лету забвения.
XVIII
Чтобы это увидеть, Платону мало было исторического гения; нужно было и какое-то знание, которого, может быть, у нас уже нет.
Кажется, он вообще недоговаривает; больше знает, чем говорит, меньше говорит, чем думает и чувствует; что-то скрывает – приподымает край завесы, чтобы тотчас вновь опустить. Это, впрочем, и понятно: миф – покров мистерии. Мифом скрывает Платон Атлантиду – святую и страшную тайну истории.
XIX
«Нет, я не умолчу об этом, – отвечает Саисский жрец Солону, когда тот просит его сообщить ему историю допотопных Афин. – Я скажу тебе все из уважения к тебе и к вашему городу, а больше всего, к богине, сохранившей, вскормившей и образовавшей оба города – ваш, на тысячу лет раньше нашего, а потом и наш, ибо в наших святых письменах записано число лет образования вашего – восемь тысяч» (Pl., Tim., 23, с, е).
Гея, Мать Земля – первая богиня допотопных Афин или того неизвестного города, который «теперь называется Афинами», как с исторической точностью поправляет Солона-Платона Саисский жрец; а богиня вторая – небесная Дева-Мать, греческая Афина-Паллада,