Поэтический язык Иосифа Бродского. Людмила Зубова

избавлен,

      и сны твои, мой Телемак, безгрешны

(III: 27).

      Это стихотворение – о том, что всегда находилось в центре внимания Бродского:

      Меня более всего интересует и всегда интересовало на свете ‹…› время и тот эффект, какой оно оказывает на человека, как оно его меняет, как обтачивает ‹…› С другой стороны, это всего лишь метафора того, что, вообще, время делает с пространством и с миром (Интервью Джону Глэду – Бродский, 2000- б: 110–111).

      В стихотворении «Я как Улисс…» (1961) можно видеть предтекст и предчувствие стихотворения «Одиссей Телемаку»:

      Зима, зима, я еду по зиме,

      куда-нибудь по видимой отчизне,

      гони меня, ненастье, по земле,

      хотя бы вспять, гони меня по жизни.

      Ну, вот Москва и утренний уют

      в арбатских переулках парусинных,

      и чужаки по-прежнему снуют

      в январских освещенных магазинах.

      И желтизна разрозненных монет,

      и цвет лица криптоновый все чаще,

      гони меня, как новый Ганимед

      хлебну зимой изгнаннической чаши

      и не пойму, откуда и куда

      я двигаюсь, как много я теряю

      во времени, в дороге повторяя:

      ох, Боже мой, какая ерунда.

      Ох, Боже мой, не многого прошу,

      ох, Боже мой, богатый или нищий,

      но с каждым днем я прожитым дышу

      уверенней и сладостней и чище.

      Мелькай, мелькай по сторонам, народ,

      я двигаюсь, и, кажется отрадно,

      что, как Улисс, гоню себя вперед,

      но двигаюсь по-прежнему обратно.

      Так человека встречного лови

      и все тверди в искусственном порыве:

      т нынешней до будущей любви

      живи добрей, страдай неприхотливей

(I: 136).

      В стихотворении «Письмо в бутылке», написанном в 1964 г. в Норенской, Улисс предстает преувеличенно романтическим персонажем[14]:

      Сирены не прячут прекрасных лиц

      и громко со скал поют в унисон,

      когда весельчак-капитан Улисс

      чистит на палубе смит-вессон

(II: 68).

      Тон этих строк резко контрастирует с жанром предсмертного письма, что и обнаруживается далее в тексте:

      Я честно плыл, но попался риф,

      и он насквозь пропорол мне бок.

      ‹…›

      Но, несмотря на бинокли, я

      не смог разглядеть пионерский пляж.

      ‹…›

      Я вижу, что я проиграл процесс

(II: 69–70).

      Там же имеются строки:

      Ундина под бушпритом слезы льет

      из глаз, насчитавших мильярды волн

      ‹…›

      Я счет потерял облакам и дням

(II: 70).

      Затем образ Улисса появляется – совсем в другой тональности – в тексте «Прощайте, мадемуазель Вероника» (1967), где возникает тема сына:

      то лет через двадцать, когда мой отпрыск,

      не сумев отоварить лавровый отблеск,

      сможет сам зарабатывать, я осмелюсь

      бросить свое семейство – через

      двадцать лет, окружен опекой

(II: 201).

      Там же