Поэтический язык Иосифа Бродского. Людмила Зубова

не только как отрезки времени, как извилины мозга, морщины (Все эти годы мимо текла река, / как морщины в поисках старика – «В окрестностях Атлантиды». 1993. IV:130), но и как рифмованные строки:

      Я родился и вырос в балтийских болотах, подле

      серых цинковых волн, всегда набегавших по две,

      и отсюда – все рифмы, отсюда тот блеклый голос,

      вьющийся между ними, как мокрый волос

(«Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…». 1975. III:131).

      Морской шум, он же шум времени – это сама речь:

      Выбрасывая на берег словарь,

      злоречьем торжествуя над удушьем,

      пусть море осаждает календарь

      со всех сторон: минувшим и грядущим

(«Сонет». 1964. II: 80);

      Море, мадам, это чья-то речь

      ‹…›

      я нахлебался и речью полн…

      ‹…›

      Меня вспоминайте при виде волн!

      ‹…›

      …что парная рифма нам даст, то ей

      мы возвращаем под видом дней

(«Письмо в бутылке». 1964. III: 74);

      живу в Голландии уже гораздо дольше,

      чем волны местные, катящиеся вдаль

      без адреса. Как эти строки

(«Голландия есть плоская страна». 1993. IV: 136).

      Общеязыковая основа сближения волн с рифмами – употребление слова волны как термина акустики (с соответствующим графическим изображением), перенесение образа волн – как водяных, так и звуковых – в сферу эмоций[37]: волноваться; настроиться на одну волну[38]. Конечно, здесь актуально и созвучие река – речь, традиционно смыслообразующее в поэзии[39].

      В стихах Мандельштама раздвоенность сознания приводит к появлению темы Пушкина одновременно в двух планах – явном и скрытом. Поэт слышит, как один из конвоиров читает другим стихи Пушкина[40], и это фиксируется в строках

      Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,

      Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов[41]

      Для Бродского, осужденного за тунеядство, слово дармоедов – не пустой звук. Славные ребята из ГПУ «грамотели» именно для того, чтобы Пушкин не достался таким, как Бродский, и Мандельштам как будто предвидит эту ситуацию.

      Так как сон был старше, чем слух, пушкинская тема воплощается в мечте о синем море пушкинских сказок[42]. Слова на игольное только ушко, довольно странные для образа моря, имеют не только фразеологический подтекст библейского происхождения[43], но и пушкинский, в котором глубоко спрятана тема Петербурга. И здесь придется вернуться к фразе, начинающей первую и вторую строфы. – День стоял о пяти головах.

      Можно предположить, что предметная основа этой метафоры – Спасская башня Кремля с пятиконечной звездой над часами. Это эмблема, утверждавшая одну из главных советских мифологем: главные часы государства должны определять ход времени во всем пространстве. Мандельштам, вовлеченный в миф, развивает его,