Я поворачиваюсь к ближайшему человеку, притаившемуся у ног бдительного охранника. Теперь, они все пристально за нами наблюдают, ничуть не отвлекаясь на бушующую в городе битву. Я хватаюсь за нее, но она отталкивает мою руку.
«Мне это нужно», – говорю, пытаюсь стянуть шарф с ее шеи.
Она борется со мной за него. Но после того, как я резко дергаю головой вперед и попадаю прямо ей в нос, ее борьба прекращается. Может, я сломала ей нос, но я буду беспокоиться об этом и о своей новой ране на голове, позже.
Я мчусь обратно к Эвелине и передаю шарф Федору Семеновичу. Он берет его без слов. Он уже разорвал ее футболку до самого пупка. Ей повезло, что она в бюстгальтере.
Рана, одним словом, отвратительная. Кожа разорвана чуть выше грудины, в сторону ключицы, которая, я уверена, должна быть раздроблена, и очень много крови.
Федор Семенович кладет шарф ей на живот, затем тянется к карману. Из него он достает пинцет и маленькую бутылку с водкой. Для меня это странно, что в такое время, кто-то решит вместо еды носить с собой такую вещь как пинцет. Но опять же, он врач. И, если у него нет возможности иметь с собой аптечку, он носит то, что сможет унести в своих карманах.
Он открывает бутылочку с водкой, наливает небольшое количество себе в ладони, хорошенько трет руки. Затем выливает немного водки на пинцет.
Кровавые руки Эвелины тянутся к моим.
Я выгибаю бровь, застыв на мгновение. Удивление делает меня неподвижной, как воздух в летнюю ночь.
Но затем, я нерешительно беру ее руки в свои, и напряжение покидает ее. Она крепко сжимает мои руки.
«С тобой все будет в порядке», – говорю я ей, потому что именно так и положено говорить, когда кто-то истекает кровью.
Она крутит головой, пытаясь как следует рассмотреть двух побежденных бегунов. Она сдается, затем смотрит на меня. «Что случилось?»
Мне кажется, она пытается отвлечься.
Я качаю головой. «Они пытались сбежать», – говорю я ей, но она резко морщится.
Ее руки сжимают мои, пока Федор Семенович ковыряется в ее ране пинцетом. Мое лицо искажается от беспокойства.
Хотя я стараюсь не смотреть, я вижу рану и пинцет периферийным зрением. Но я не закрываю глаза и не отворачиваюсь, не тогда, когда Эвелина ищет во мне поддержку.
Почему я, я не знаю. Может, потому что я ей ближе всех, или она думает, что мы теперь подруги после нескольких коротких разговоров. Делает ли это нас подругами в этом новом, темном мире?
Все, что я знаю наверняка, это то, что я не могу показать ей, насколько я слаба сейчас. Если бы я была на ее месте, и меня бы кто-то держал за руку, и я бы видела силу и поддержку на его лице, это означало бы разницу между надеждой и отчаянием.
Мимолётно, я вспоминаю Фаруха и то, как я оставалась с ним до конца. Конечно, он был другим, потому что он был первым выжившим, кого я встретила в мертвом городе. И я думаю, мы стали друзьями.
Но проблема