Обстановка была нездоровая, многие ангелы хохотали от ужаса, другие рыдали полым смехом, а ещё больше – одновременно смеялись и плакали. Офанимы посбрасывали свои тоги. Они стояли на коленях, крепко прижавшись лбами к ступеням трона, а по их пылающим плечам гуляли бичи с узлами. Самые младшие братья бегали по чертогам бесцельно, словно маленькие дети, и постоянно выкрикивали имя отца. Другие, самые впечатлительные, опирались о колонны и скамьи и блевали со спазмами, извергая из себя цитоплазму, растекавшуюся по лазурной тверди небес. И за этим ужасным зрелищем слышался шёпот, какой бывает, когда некое отчаяние рвётся вон через маховые перья, так что их оперение дрожит, и его овевает воздух с тонким свистом, как у тростинки-свирели во рту ребёнка – этот звук пробил стены вокруг замка и долетел до меня, когда я уже почти дошёл до дому – настоящий крик отчаяния ангелов:
– Его больше нет!
Эта мысль ударила в моё сознание и на мгновение парализовала тело: случилось немыслимое! А когда я ощутил смрад, то едва не потерял самообладание. До моих ноздрей долетел запах, который прежде никогда не витал в обиталище отца, и которому до сих пор был заказан путь на небеса. Ибо миры, которые он сам создавал, со всеми их существами и растениями, и его собственный мир не могли соприкасаться. Совсем как свет и тьма, – как он сам выражался. Но запах, которым был пропитан воздух в его замке, был тем самым запахом крови и мочи, пота и семени, соплей и жира.
Я посмотрел на отца, с довольным видом сидящего на троне. Судя по его жестам, всё было в порядке: льдисто-светлая голова была слегка склонена. И он разглядывал что-то крошечное у себя на ладони. По левую руку от него стоял мой брат Михаил, и казалось, лишь он один сохранил самообладание. Но я, знавший Михаила лучше, чем кто-либо, видел, что улыбка у него на лице – та самая знакомая ухмылка, которую он изображал, когда признавал себя побеждённым в наших с ним играх. Он медленно кивнул мне, не спуская глаз с того, что держал отец.
Да, ты лежал в его руке, прижав колени к подбородку, и дышал так часто и так слабо, что дрожал, словно грудной плавник колюшки. Отец опустил кончик пальца на спинной хребет и осторожно накренил руку, так что ты выпрямился, обернулся вокруг своей оси и очутился на спине. Я шагнул вперёд, чтоб рассмотреть тебя получше. Ты почесал нос сжатым кулачком, умилительно чихнул, а потом уставился на меня самовлюблёнными глазами, широко раскрыв рот. И я увидел, что этому рту сколько ни дай, всё мало, что эти зубы не прекратят жевать, что язык не устанет омываться кровью других живых существ. И тут твои губы зашевелились. Ты попытался произнести своё первое слово. И слово было: «Я». Но отец перебил тебя и обратился ко мне дружелюбным, но властным тоном:
– Люцифер,