В большом зале разведен огонь, и она сразу идет к камину и усаживается в большое деревянное кресло, придвинутое к огню, чтобы ей было удобно. Ветер с востока, и труба не плюет в комнату дымом, слава богу, да и стол Марии должен понравиться – он накрыт прекрасным турецким ковром, и на нем стоят мои лучшие золотые подсвечники из аббатства. Гобелены на стенах самые лучшие, сотканы монахинями, благослови их Господь, а в своей спальне она найдет парчовые занавеси кровати и покрывало самого роскошного красного бархата, когда-то украшавшее постель очень высокопоставленного церковного сановника.
Везде светло и тепло, все озарено толстыми квадратными восковыми свечами, подобающими ей как королеве, а в гнездах на каменных стенах горят факелы. Она откидывает капюшон, и я впервые вижу ее.
У меня перехватывает дыхание. Ничего не могу с собой поделать. Честное слово, дыхание перехватывает при виде самой красивой женщины, какую я встречала за всю свою жизнь. Лицо у нее как картина, такое мог бы нарисовать художник. Лицо ангела. У нее густые черные волосы, остриженные, как у мальчика, надо лбом сейчас блестят капли от тающего снега. Брови у нее высокие и выгнутые, ресницы такие длинные, что касаются щек. Глаза у нее темные, темные и ясные, а кожа словно фарфор, белая и гладкая, без единого изъяна. Лицо ее совершенно словно ангельское, безмятежное бессердечное лицо; но особенной, ни на кого не похожей, ее делает очарование. Она поворачивается ко мне с улыбкой, и ее черты внезапно озаряются, светятся, как солнечный луч, как блики на воде, как прекрасное создание, при одном взгляде на которое сердце воспаряет от радости. Так полет ласточки заставляет тебя радоваться жизни. Вот как она улыбается, мелькает у меня глупая мысль: ее улыбка как полет ласточки в летних сумерках. Следующая моя мысль: королева Елизавета смертельно ее возненавидит.
– Вы меня так тепло приняли, – говорит она по-французски.
Потом замечает, как я хмурюсь, не понимая ее, и переходит на неуверенный английский:
– Вы добры, благодарю вас.
Она протягивает руки к огню, потом встает. К ней бесшумно подходит придворная дама, развязывает меховой воротник и снимает с нее мокрый плащ. Она кивает в знак благодарности.
– Леди Шрусбери, позвольте вам представить моих придворных дам. Это леди Мэри Ситон, а это леди Агнес Ливингстон, – говорит она, и мы с женщинами кланяемся друг другу, а потом я киваю одной из своих служанок, чтобы та унесла мокрый плащ.
– Могу я предложить вам что-нибудь, чтобы подкрепиться? – спрашиваю я.
Я покинула Дербишир совсем девочкой и с тех пор работала над речью; но, несмотря на это, голос мой звучит слишком громко, слишком грубо для этой комнаты. Черт, я жила в лучших домах страны! Я служила королеве Елизавете и считаю Роберта Дадли и Уильяма Сесила своими личными друзьями, но готова прикусить язык, когда слышу, как выходят из моего рта слова, комкаясь от раскатистого