Бернштейн достал из кармана часы.
– Семь часов на подготовку… успею. Пронесу адскую машину в портфеле и оставлю в одном из кабинетов. Завод выставлю на три десять, на всякий случай. Разнесет полздания.
Я поднял голову – Бернштейн улыбался. То ли от выпитого, то ли от бессонной ночи меня пробила дрожь. Мысль о предстоящей бойне не радовала меня. Я не питал ненависти к Витторио, Турку, Лу или О'Лири – да и ко всем остальным, кто попадет под пресс в ближайшую неделю.
Это просто была моя работа, и ее нужно было сделать.
– Не надо так на меня смотреть, – скривился Бернштейн. – Революция – это не светский ужин, революция – это акт насилия.
«Революция, – подумал я, – это когда умные приходят к глупым и бедным, чтобы объявить им, что пора изменить жизнь. И говорят об этом до тех пор, пока всех глупых и бедных не перебьют. Потом они бегут в другое место, и все начинается заново».
– Я радуюсь не тому, что эти мерзавцы сдохнут, – продолжал Леон, – и не тому, что они захватят с собой дюжину бандитов и обывателей. Я думаю о том, что случится в этом городе завтра.
«Завтра я буду спать весь день», – подумал я, а вслух сказал:
– И что же будет завтра?
– Свобода. Libertad, как говаривали в Мексике. Ты видел когда-нибудь город без полиции, без бандитов, без власти?
Я кивнул:
– Да. Фриско после землетрясения. Сначала толчок, потом пожар, потом хаос – а через несколько часов вошли войска. И никакой свободы – только руины.
– Мы не боимся руин. Мы несем новый мир в наших сердцах, – сказал Леон и пояснил: – Это Дуррути.
– Он еще на свободе? – спросил я. – С такими взглядами?
– Да. Где-то в Аргентине. Многие сейчас бегут в Аргентину или в Чили. Я тоже думаю податься в те края, если здесь ничего не получится. Для нас, воевавших вместе с Магоном и Риверой в Мексике, вся Южная Америка – один большой дом. Вся Америка. Ты, кстати, знаешь, за что ненавидят гринго?
Я помотал головой.
– За то, что они присвоили себе название всего континента. А на самом деле, стоило Америке обрести независимость, тут же затянули у нее на шее удавку. Я не забуду, как в 1911 году США помогли предателю Мадеро ударить нам в тыл, в Мехикали и Тихуане. Я помню, многие уоббли плакали от стыда, что они тоже гринго. Были ведь настоящие анархисты, хорошие товарищи, отличные бойцы – а говорили такую чушь. Родина – изобретение буржуазии. Можно любить свой город, но нельзя любить свою страну. Почти то же самое, что любить государство. Гринго. Латинос. Индейцы. Аиды. Какая разница! Главное, у нас было целых пять месяцев свободы. Не так уж мало: Парижская коммуна продержалась только 72 дня.
«А потом вошли войска», – снова вспомнил я Сан-Франциско. Леон продолжал бубнить под нос, почти не обращая на меня внимания, чуть раскачиваясь в такт собственным словам. В то же время его руки не прекращали сортировать