Я не хотела, чтобы Аментет видела мои слёзы, но они текли сами собой. То, что они не подчинялись мне, тоже было несправедливо. В мире вообще не осталось справедливости. А может быть, её никогда и не существовало. Источник создал нас, богов, такими. Мы создали людей такими же. И ни одна переменная в этом уравнении не имела ни малейшего представления о том, что действительно было справедливым.
– Плачешь, – хмыкнула Аментет и во мгновение ока потеряла ко мне какой-либо интерес. – Это хорошо. Я тоже плакала, укладывая Сатет спать, пока она звала папу.
Она слезла с меня, поправила платье и собралась уходить, достигнув своей цели, но напоследок подошла к чаше с кувшинками. Я наблюдала за тем, что она собиралась сделать, и была готова.
Аментет скинула чашу со стола одним небрежным движением руки. Осколки позолоченного стекла разлетелись в разные стороны, а белые цветы остались умирать в луже воды на полу. Я смотрела на них и не двигалась, пока по щекам бежали слёзы, а когда сил плакать не осталось, просто свернулась калачиком и уснула.
Впервые за очень долгое время я не видела снов и проснулась по собственному желанию. Прохладный ветер, проникавший в комнату через открытый балкон, подхватывал разбросанные по подушке пряди волос и играл ими. Заворожённая этой игрой, я пролежала так ещё какое-то время, пока не стало совсем холодно.
Солнце в Дуате всходило редко. Я не понимала, сколько времени прошло, сколько я проспала и сколько всего могло измениться, но ещё свежие кувшинки по-прежнему лежали на полу в груде осколков.
Я слезла с кровати, сделала небольшой круг по центру комнаты, повторяя выгравированный на полу рисунок, и подошла к зеркалу. Дикарка в порванной и окровавленной кофте была мной. Она выглядела отвратительно и казалась такой разбитой, что могла вот-вот рассыпаться на части. Красные отметины от пальцев Габриэля на шее приобрели синеватый оттенок, что было невероятно глупо, ведь я была бессмертной богиней, но в то же время хрупким и слабым человеком.
Тело, покрытое бесчисленными синяками, болело, что тоже показалось абсурдным. Быть бессмертной, но чувствовать боль – худшее наказание за совершённые грехи. Была бы я смертной, могла бы умереть после всего пережитого или в процессе, но нет. Мне предстояло жить с этим, и я хорошо понимала себя в прошлом.
Забыть всё, когда не можешь умереть, – единственный выход.
Но помыться, когда уже не можешь ни забыть, ни умереть, – тоже неплохо.
Поблуждав по собственным покоям, я нашла ванную комнату. Вся она, даже пол и потолок, была покрыта зеркалами. Прижимая руки к груди, я посмотрела вниз и заметила огромный синяк на подбородке. Качнула головой вправо, и к синяку добавилась царапина возле уха. Запрокинув подбородок, уставилась на собственное отражение с неприятного ракурса, растягивающего лицо, но уменьшающего