Так в чем же дело?
Ерунда все это – насчет импринт-установок. Не сохраняй данная установка постоянной физиологии подкрепления, от этого их статуса поведения на лице не осталось бы ничего.
Они смотрели не там. Даже те немногие, кто пытался. Дело в строгости логических построений. Ее можно было бы определить как экологию подсознания. Вот она, и только эта виртуальная величина, и принимает однажды форму определенного мышечного тонуса. Информацию с него в реальных условиях нельзя ни подделать, ни изменить, ни даже считать посредством тонких приспособлений.
Экология подсознания определяет твое будущее. Кстати, если это действительно правда хотя бы на часть, если принять такое построение-зависимость бессознательного логического контура и внешней физиологии, то тогда мы сразу получаем доступ к широким возможностям морочить миру голову. Третий этаж подсознания. То самое, что принято называть надстройкой «Сверх-эго». Другими словами, психофизиология редкого интеллекта тем и отличает себя от других, что сохраняет свою логику, свободную от шумов. Оптимальность. Вот нашел хорошее слово. Оптимальность, возведенная в принцип на уровне кодирования информации в генах. Оптимальность любых по сложности логических построений на всех уровнях принятия решения, приобретающие такой глубокий характер, что они получают в конечном итоге форму импринта и выражение – в тонусе мышц. И значит, достаточно изменить эту самую «сверх»-надстройку, чтобы вызвать изменение цепи последовательностей в заданной технологии контура нейронов. И, надо предполагать, процесс этот не имеет обратимости…
Хаплохромис даже покачал подбородком, оценивая красоту и необычность пришедшей в голову мысли. Но ведь тогда с еще большей вероятностью получается, что где-то существует не менее строгая зависимость моего бессознательного логического контура – и физиологии уже чисто внутренней. Он откинулся на спинку. Последствия этого терялись где-то в дымке в дали.
…Хаплохромис с озабоченным выражением ходил по дну белой лагуны, переворачивая подряд все камни и полузарытые в песок ракушки. Он заглядывал под них, словно что-то искал. Потом ненадолго застывал в беспокойстве и недоумении, осматриваясь по сторонам, и начинал заглядывать снова. На одинаковых давным-давно слежавшихся гребешках белого песка торчали полосатые листья и живые плети, они медленно двигались из стороны в сторону, погруженные в голубое оцепенение. Хаплохромис за ними смотрел тоже, но того, что искал, там не было. И он шел дальше, не пропуская ни одного камушка, ни одной раковины и ни одного уголка тихого вечно спящего мира, словно от его поисков зависел вопрос