«Я выяснил, что Эстер в тринадцать лет перенесла тяжелейшую болезнь почек, ей понадобилась сложная операция, одна почка у неё так и осталась атрофированной, поэтому она вынуждена выпивать как минимум два литра воды в день, вторая пока в порядке, но в любой момент может сдать; мне казалось, что это, безусловно, важнейшее обстоятельство, вероятно, поэтому она и не вошла в разум в сексуальном плане: она знала цену жизни, знала, насколько жизнь коротка…
Эстер, безусловно, не была хорошо воспитана в привычном смысле слова, ей бы никогда не пришло в голову вытряхнуть пепельницу или вытереть стол после еды, а выходя из комнаты, она ничтоже сумняшеся оставляла свет включённым (однажды на своей вилле в Сан-Хосе я, двигаясь за нею следом, вынужден был семнадцать раз щёлкнуть выключателем); тем более не имело смысла просить её что-то купить, принести из магазина что-то, предназначенное не для неё лично, и вообще просить её о какой-либо услуге. Подобно всем очень красивым девушкам, она, по сути, годилась только для секса, и глупо было использовать её как-то иначе, видеть в ней нечто большее, нежели роскошное животное, балованное и испорченное во всех отношениях, избавленное от любых забот, от любого тяжёлого или скучного труда, чтобы целиком посвятить себя сексуальному служению. И всё же она отнюдь не стала тем несносным, абсолютно холодным и эгоистичным чудовищем, или, выражаясь в духе Бодлера, дьявольски испорченной девчонкой, какой в большинстве своём бывают очень красивые девушки; она понимала, что такое болезнь, слабость, смерть. Эстер была красива, очень красива, бесконечно эротична и желанна и тем не менее жалела больных животных, потому что знала боль; в тот вечер я понял это – и именно тогда по-настоящему полюбил её. Мне никогда не хватало для любви одного лишь физического желания, пусть сколь угодно бурного, оно могло достигнуть этой высшей стадии, лишь когда наряду с ним, в каком-то странном сочетании, во мне рождалось сострадание к желанному существу; конечно, всякое живое существо заслуживает сострадания уже потому, что оно живое, а значит, обречено на бесчисленные страдания; но применительно к существу юному и пышущему здоровьем это соображение переходит в разряд теоретических. Из-за болезни почек, из-за своей неожиданной, но вполне реальной физической слабости Эстер могла пробудить во мне искреннее, невыдуманное сострадание всякий раз, когда бы у меня ни возникла потребность испытать по отношению к ней это чувство. Кроме того, поскольку сама она была жалостлива, а временами, при случае, даже склонна к доброте, то я мог относиться к ней с уважением – что венчало собой всю конструкцию, ибо я не отличался излишней страстностью, и если мне случалось желать женщин абсолютно жалких и презренных, если я не раз спал с девушкой только для того, чтобы доказать свою власть над нею, по сути, подавить её, если мне доводилось изображать это не слишком похвальное чувство в своих скетчах, демонстрируя порой поразительное понимание тех