Всем достается по паре затяжек и сон улетает.
– Интересно, куда сегодня погонят? – перематывая на сапогах портянки, – бубнит старший матрос с «пээмки» и сплевывает на бетонный пол.
– А нам татарам один хрен, что пулемет, что самогон, – сладко зевает один из подводников и дружески толкает в бок соседа.
– Ага, – кивает тот вихрастой башкой. – Одинаково с ног валят.
За массивной дверью камеры лязгает засов, и она с визгом открывается.
– Вторая, на оправку, – бурчит хмурый матрос с автоматом на плече и кивает головой на кишку коридора.
Вся шестерка выходит из камеры и в его сопровождении направляется в гальюн, совмещенный с умывальником. Там оглушительно воняет хлоркой и в бетонных «очках» пищат крысы.
Сделав свое дело, моряки ополаскивают лица под кранами с парящей от холода водой и утирают их подолами роб.
– В камеру, – бросает конвойный и ведет их обратно.
Потом начинается завтрак и каждый получает по кружке горячего кофе, миске гречневой каши и птюхе белого хлеба с кубиком масла.
– Опять эта каша, – брюзжит один из моряков с лодки и отпихивает от себя миску.
– Не скажи, – активно орудует ложкой сосед. – У нас на «пээмке» по утрам чай, «шрапнель» и черняшка. А тут лафа, жить можно.
После завтрака всех губарей заставляют вытащить из камер во двор «самолеты» – для проветривания.
– Хотел бы я знать, какая сука придумала эту хрень?, – таща на горбу свой лежак, – пыхтит один из матросов.
– А это, братишка, что б служба раем не казалось, – ухмыляется старшина.
В восемь утра арестованных выстраивают во дворе у высокой ограды, с караульной вышкой и часовым на ней, и перед шеренгами возникает сам начальник гауптвахты, прапорщик Чичкарев, в сопровождении начальника караула.
– Р-равняйсь! Смир-р-на!, – по петушиному орет он, и где-то за забором взлаивают собаки.
Грозно нахмурившись и скрипя начищенными ботинками по снегу, прапор медленно идет вдоль строя и уничижительно цедит, – кр-расавцЫ.
В нахлобученных на уши шапках, измятых шинелях без ремней и заправленных в яловые сапоги широких штанах, «красавцЫ» стоят с безразличным видом и тупо пялятся на начальство.
– Слушай наряд, лишенцы! – вернувшись к центру, извлекает из-за обшлага шинели бумагу Чичкарев.
– На снег – двадцать, на цемент – двадцать, в порт десять! – Разводите, старший, – кивает он начкару, прячет бумагу и отправляется внутрь, шмонать камеры.
Через десять минут три расхлябанных группы, первая из которых вооружена лопатами и скребками, в сопровождении конвойных выходят наружу и плетутся в сторону поселка. Там одна остается на площади у ДОФа и начинает вяло грести снег, вторая спускается к строительным складам, а третья направляется в сторону небольшого порта, что рядом с базой.
В ней все моряки из второй камеры и еще