Хотя навсегда – слишком долгое слово. Мое навсегда закончится уже через четыре часа и тридцать семь минут. Даже меньше. Придет женщина-вахтер и вырубит свет.
В начале был Моцарт. Похмелье и Моцарт
На одном из пластов – тех, что я отдал Косте Парфенову, чтобы он достал болеутоляющее для бабушки, – была царапина. Том Уэйтс 76 года – Small Change, тот, где он впервые сменил гитару на фортепьяно. И фоно сразу набухалось. Но не я – как уверял Том. Врал наверняка. Хотя не суть. Царапина была как раз на этой вещи: The Piano Has Been Drinking (Not Me). «Мой галстук крепко спит, а ковру пора бы подстричься», – успевал пробурчать Уэйтс голосом ямщика, замерзающего в глухой степи, звукосниматель отбрасывало назад, и все начиналось сначала.
Так и меня отбрасывает к началу – когда все пошло наперекосяк. Десять лет назад я спал – крепко, как галстук Тома Уэйтса с поцарапанного Small Change. И вдруг почувствовал дрожь и скрежет. Дрожь была странная, болезненная, словно дрожал мир, но не так, как при землетрясении, а от озноба. Скрежет же был похож на голос Уэйтса, замерзающего в глухой степи. А потом зазвучал Моцарт. А может, сразу был Моцарт, а только потом дрожь и скрежет; просто вчера, которое было десять лет назад, мне исполнилось двадцать; и сегодня, в то сегодня, которое было десять лет назад, я был с похмелья, ну то есть был бы, если б я не спал; потому что, чтобы быть с похмелья, надо проснуться, а я спал и пропустил первые такты похмелья и Моцарта.
В общем, в начале – ну то есть десять лет назад – было вовсе не слово. Был Моцарт. Точнее, похмелье и Моцарт. А еще скрежет. И дрожь – как при простуде или ознобе.
Мне снилось тогда, что на черепахе – ну, на той, на которой слоны, держащие мир, пытаются не сблевать, – случился ремонт: может, плановый, профилактический; а может, наоборот – неожиданный, срочный, в мире же по-разному бывает: трещина на потолке, трещина в отношениях; морщины на обоях в углу, морщины в уголках глаз или плесень какая-то в ванной или в легких; или фоно набухалось, а ковер давно пора постричь; в общем, приехали строители в желтых касках и с двухкассетником Sharp 777, отогнали слонов в сторонку, включили кассету с Моцартом и отбойными молотками принялись долбить панцирь несчастной черепахи. Черепаха дрожит, слоны и строители матерятся, но слов не разобрать – орет Моцарт.
Пришлось проснуться: Моцартом дрожал и скрежетал мобильник, валявшийся на полу рядом с кроватью, где я лежал, свернувшись в монаду, потому что вчера десять лет назад мне исполнилось двадцать, и я был на десять лет счастливее и на тысячи сигарет лучше, чем сейчас.
Следом за мной проснулось похмелье, и мы со слонами чуть не сблевали, пытаясь понять: полдень сейчас или полночь, апрель или уже август. Потом дошло – май. Восьмое. Вчера был мой день рождения.
Я с трудом собрал свою голову в единый пазл: айфон, я, день рождения, Моцарт. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. Я посмотрел сквозь похмелье и Моцарта на экран. Семь утра. Вот тогда все и началось.