В роли интерпретатора материальных памятников выступает сам исследователь; это значительно увеличивает меру ответственности, но и решение задачи становится творческим, подлинно научным. Очевидно, что исследователь, «проецируя на материал своих источников актуальную проблематику, оказывается вовлеченным и в соответствующие интерпретационные рефлексии». Соответственно, встает вопрос о конструировании достоверного знания; а это становится возможным тогда, когда историк максимально активно общается с памятниками, составляет вопросник для источников, выделяя из них существенное и включая их в соответствующий историко-культурный контекст [Блок, 1986]. Такое «объемное» видение источников – ответно: источники вступают в диалог, они раскрываются, становясь многослойными и многоречивыми структурами. Выявляется коммуникативный потенциал артефакта, и от характера поставленного исследователем вопроса изменяется его интерпретативная роль. В этой точке завязывается диалог культур, о котором сегодня так много говорится, и становится возможным «получение объективно значимого знания» [Медушевская, 1998], воссоздание целостной картины из сохранившихся фрагментов культуры и невозможными – произвольные конструирования и вычитывания смыслов. В связи с этим вызывают недоумение высказывания некоторых исследователей, что часть музейных предметов утратила свою информационную сущность, изученная до конца и бесповоротно, являясь ныне тяжким и ненужным балластом в переполненных музейных фондохранилищах.
Однако «в хаосе реликтного множества только лишь специалист способен установить генетический порядок. Современник-непрофессионал, простой любитель искусства воспринимают уже не генетическую последовательность, а скорее хаос, и соразмерной реакцией на восприятие этого хаоса является эклектизм» [Люббе, 1994]. Возможно, и поэтому тоже, не совладав с многосложностью источника, некоторые исследователи становятся приверженцами постмодернистских конструкций, эклектичных музейных пространств, в которых история предстает произвольным смешением снов и символов. Еще в начале ХХ в. географ В. де ла Бланш, хорошо изучивший этнографические коллекции мира, отмечал: «В тех случаях, когда размещением экспонатов руководила последовательная мысль, мы сразу заметим, что предметы одного происхождения объединяет глубокая внутренняя связь. По отдельности они поражают только своей причудливостью; собранные вместе, они обнаруживают печать общности» [цит. по: Февр, 1991. C. 161]. За нежеланием создавать научно выверенные тексты экспозиций, прикрываемым рассуждениями о субъективности познания, непознаваемости прошлого и т. п., часто стоят как непрофессионализм, так и боязнь ответственности, идеологическая конъюнктура. Специалист «может, конечно, двигаясь в русле приоритетов массового сознания, лишь фиксировать противоречивость интерпретаций и их ускользающий, танцующий