С ног до головы сотрясаемый мелкой дрожью, Джахан стоял над трупами. Он не мог пошевелиться, и лишь звук приближающихся шагов вывел беднягу из оцепенения. Кое-как затянув мешки, он метнулся к стене и спрятался за портьерами. Несколько мгновений спустя в комнату вошли глухонемые слуги. Они несли еще один мешок, который осторожно положили рядом с остальными.
Тут один из них заметил, что ближайший к нему мешок развязан. Глухонемой растерянно замычал. Слуга не мог понять, сам ли он совершил оплошность или же в комнату тайно проник непрошеный гость. Его товарищи уже собирались уходить, но, остановленные тревожным сигналом, принялись обыскивать комнату.
Джахан сжался в углу ни жив ни мертв. Только тонкая ткань гобелена отделяла его от убийц. От ужаса у него перехватило дыхание. Вот и настал последний миг, пронеслось у него в голове. Сейчас будет оборвана нить его жизни. Жизни, в которой было слишком много лжи и обмана. Неожиданно Джахан вспомнил о лампе, которую оставил у стены. Наверное, огонек этой лампы до сих пор мерцает в темноте. Мысль о двух дорогих существах, с которыми он расставался, – учителе и огромном белом слоне, – заставила его сердце сжаться от боли. Наверняка и тот и другой сейчас безмятежно спят. А потом Джахан подумал о женщине, которую любил. В этот глухой ночной час она тоже крепко спит и не знает, что он по собственной воле устремился навстречу смерти, проникнув туда, где ему не полагалось быть, и увидев то, чего ему не следовало видеть. А виной всему проклятое любопытство, неуемное любопытство, всю жизнь заставлявшее его искать на свою голову неприятности. Джахан выругался, не разжимая губ. Сам виноват. На его могиле следует написать:
Здесь лежит человек, который плохо кончил,
ибо любил совать нос в чужие дела.
Погонщик слонов и ученик архитектора.
Помолитесь о его неприкаянной душе.
Как жаль, что ему некому продиктовать эту эпитафию.
* * *
Той же ночью в одном из домов на другом конце Стамбула кахья[1] не спала, предаваясь молитве. Она перебирала четки, и деревянные бусины глухо постукивали. Щеки ее были морщинистыми, как сухой инжир, спина согнулась, а зрение ослабло от старости. Но когда дело касалось хозяйства, вверенного ее попечению, взор кахьи по-прежнему был острым и наблюдательным. От внимания старой женщины не ускользало ничто: ни рассохшаяся половица, ни скрипучая дверная петля, ни расшатавшийся крючок. Ни один из обитателей этого дома не знал его так хорошо, как знала кахья. Никто из слуг, здесь работавших, не мог сравниться с ней в преданности своему хозяину и повелителю. В