Но есть бездна исчерпанности, пустота, которую я предчувствую, предвижу, до которой дожить было бы по-настоящему страшно – и не мне осуждать сделавших свой выбор. Крысолов сам себя уводит туда, где его никто никогда не найдет, и некоторое время дудочка его еще слышится из-под холма – все глуше, глуше. Пока не замолкнет вовсе.
Бывает, что зазор между живущим в тексте и живущим вне текста со временем образует не то, что трещину, а каньон, легенда отслаивается от реальной личности, отпадая, как слой штукатурки с лица престарелой кокетки эпохи барокко. И блажен тот, кто в эту минуту не соберет вокруг число свидетелей, достаточное для разоблачения.
«Хемингуэй играл Хемингуэя-крутого-парня всю жизнь, но одному Богу известно, что он прятал в себе, какой страх, какую тоску. Он был без ума от самого себя. Он построил свой образ на „мачизме“, но мне кажется, на самом деле это была неправда. Году в 1943-м или 1944-м, точно не помню, в общем, Лондон бомбили каждую ночь, и во время одной из таких бомбежек я потерял приятеля. Я обхожу все больницы. В больнице Святого Георгия повсюду раненые: в коридорах, на столах, и без конца поступают новые. Умирающие… Внезапно – драматическое появление: я вижу гиганта в плаще, все лицо в крови, и ведут его американские офицеры с не менее драматическим видом. Это был Хемингуэй. Он попал в аварию на джипе, в затемнение, – поранил кожу под волосами, пустяк. Он пробирается среди умирающих и вопит: „Я Эрнест Хемингуэй! Я Эрнест Хемингуэй! Лечите меня. Я ранен! Лечите меня!“ Вокруг было полно раненых, которые действительно отдавали концы. Когда сравниваешь такого Хемингуэя с человеком, которого он изображал всю жизнь, и с героями его романов… Там был один врач, доктор Роже Сент Обен, он может подтвердить… Он помнит. Тем не менее „Прощай, оружие!“ – один из лучших романов о любви нашего столетия; можно, оказывается, быть великим писателем и жалким типом одновременно. Я говорю не о Хемингуэе, я говорю обо всех, потому что все лучшее, что в нас есть и чем бы мы хотели быть, мы вкладываем в наше творчество, себе же берем, что останется…» (Ромен Гари, «Ночь будет спокойной»).
Если вам кажется, что в своей едкой цитате Гари немножечко соревнуется с Хэмингуэем за самые титановые яйца, то вам не кажется. Имеет право. Но уйдут они оба примерно одинаково и примерно по одной и той же причине. Когда же легенда одолевает автора-женщину, она выбирает иные способы расправиться с реальностью, менее громкие, но не менее трагичные. В диалоге с жизнью вопрос важен не менее ответа, другое дело, что вопросы нам всем задают примерно одни и те же, но у писателя есть инструмент, чтобы отвечать. Смерть – не ответ, единственный ответ – творчество.
Каково это – не изменять себе до конца? И многим ли удалось? Есть ли возможность прожить жизнь как текст без