Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей. Кирилл Берендеев

Нунций обнаружил неплохой голос, хоть и оказался скверный оратором, видимо, поняв ошибку, он только читал молитвы и пел. Я же слушал и не слышал его, целиком поглощенный собственными мыслями. Одни боги знают, кому я молился, просто просил услышать нунция, помочь императору, а еще пуще того – сохранить Рим, не только город, в котором, кажется, начинался уже голод и подступала холера, вечная спутница войны, но и жизни жителей его, окрестностей, Италии, всей империи. Уберечь и сохранить Энея, где бы он ни был, что бы ни делал. И пусть он уже, блудный сын, вернется домой.

      Многие молились как и я, не пойми кому. Просто просили, умоляли, улещивали своих богов в унисон с остальными. Песни уносились под своды, выбирались через барабан на крыши, растворялись в жарком недвижном воздухе ясного полудня, обрамленного, будто в общее настроение, черными подступающими тучами – собиралась гроза, заметно парило. В церкви была подлинная душегубка.

      Наконец, служба закончилась. Расходились тихо, молча. Тишина в городе долго не нарушалась, вплоть до самой грозы, разразившейся к концу жаркого, душного дня.

      Календы сентября (1 сентября)

      В доме народных собраний кончилась бумага. Сами мы ее никогда не производили, а нынче, когда почтовая служба пришла в полный упадок, ее завозили последний раз… даже не помню, когда. Курион приказал экономить, писать на обратной стороне других листов, а после, посовещавшись с отцом Клементием, велел взять из библиотеки свитки, из наименее нужных. Я долго молчал, потом произнес:

      «Отец Евсевий, мы и прежде очистили от чернил книги Апулея и Петрония, речи Цицерона и Дионисия10, куда ж еще?». Но глава города только пожал плечами:

      «Всегда можно ужаться, Вирид. Я ведь знаю, что ты сам что-то пописываешь, и смотрю на это сквозь пальцы, – я стал возражать, но Евсевий махнул рукой: – Может, твои заметки и важны, но мы же не уподобимся последним дикарям и не вернемся к дощечкам и воску. Ищи возможности».

      Он один по старой памяти называл меня прозвищем, остальные, даже те, кто помнил еще подростком, согласились перейти на имя, дарованное господином в придачу к вольной. Мне никогда не нравилось это прозвище, намекавшее на мою слабую ученость11, но в устах Евсевия оно не звучало пренебрежительно, да и какие отношения могут быть между главой города и его писарем?

      Отчасти он прав: я сам, что скрывать, занимался делом, совсем неподобающим. Но тому была причина, несколько манускриптов в нашей библиотеке оказались писаны разведенными чернилами, а потому от времени совершенно выцвели; среди пропавших трудов оказались «История» Тацита и «Поэтика» Аристотеля. Один из свитков я и использовал для своих заметок, которые пишу сейчас, оглядываясь через плечо в поисках новых жертв бюрократической необходимости. Очень не хочется приносить на алтарь книгу Юлиана, сей император остроумен в слове и изящен