Словно огромные пауки бросились люди в черном на полковника и конвойного, стали избивать – молча, страшно, безжалостно. Не прошло и полминуты, как оба лежали окровавленными тушами – неподвижные, бездыханные.
– Вы что творите, дуболомы?! – закричал Грузин на спецназовцев. – Кто так бьет? Надо растянуть удовольствие, чтобы восчувствовали… А так – какая польза от воспитания?
Он еще бранил их, и еще, и еще, кричал, плевался, но тут в карцер вошел новый человек, и Грузин затих. Вошедший был брюнет настолько жгучий, что, казалось, во всем мире выключили свет, с римским носом и твердыми, чуть брюзгливыми губами. С первого взгляда на него стало ясно, кто тут главный. И, возможно, не только тут, а и повсюду.
Секунду брюнет ласково разглядывал узника, потом вздернул подбородок и сказал, смеясь глазами:
– Значит, это вы и есть Максим Максимович Буш?
На этих словах Буш потерял сознание и повалился со своих тюремных корточек прямо на холодный каменный пол.
Глава 9
Город ночи
Очнулся он в доме Кантришвили. Лежал в гостиной на диване – мягко лежал, коричнево, покойно, тепло, даже есть не хотелось. Рядом сидел, плющил тугие диванные мяса Валерий Витальевич, улыбался ласково, по-отцовски, по-грузински, сиял умеренным светом любви и дружбы, и сразу забылись все на него обиды и что не шел так долго.
Может, оно и к лучшему, что не шел. Теперь он, Буш, изведал все пропасти человеческие, и как низко можно пасть, когда тебя мучают – пусть даже только в сердце своем, а другим не видно.
Окна были открыты, чтобы свежий воздух входил беспрепятственно, склонившись голой веткой, трепетала, заглядывала в комнату из сада озябшая юная яблонька.
Буш вспомнил, что Грузин не верит в целительные свойства свежего воздуха, улыбнулся, перевел взгляд направо. Там, на высоком стуле, прямой, как аршин воткнули, торчал Коршун. Лицо у него было бледное, измученное, как будто в карцере все это время сидел не Буш, а он сам. Казалось, он постарел лет на десять, а то ли помолодел, с ходу не поймешь, уж слишком бледен и строг и улыбаться не хочет. И еще кто-то был в комнате, но его Буш не видел, обзора не хватало или, может, нарочно прятался, публичности не любил.
– Позвольте представиться, – сказал, тем не менее, невидимый, – Хабанера, Хорхе Борисович.
Буш заворочал головой, пытаясь отыскать все-таки глазами, сфокусировать. Но не мог, не давался ему невидимый образ, растекался по мысленному древу, а чувства не дотягивались ощупать, материализовать.
– Лежите, лежите, – проговорил Хабанера или как его там. – Не беспокойтесь. Не обязательно на меня смотреть, даже лучше вообще не видеть. Пусть я буду для вас голосом свыше, гласом судьбы или Бога, уж как вам самому угодно – тем более что примерно так оно и есть на самом деле. В вашем случае по меньшей мере.
Буш неожиданно для себя успокоился – судьба так судьба.
– А почему Хабанера? – только и спросил.
– Фестиваль молодежи