Даже Палыч торжественно притих, будто все они соблюдали минуту молчания в память об Анне Ильиничне. Мутило от сладковатой вони.
Палыч достал чужую смерть, заточенную в стекло.
Банка с высоким горлышком чуть переливалась, будто перламутровая раковина. С большой осторожностью Палыч поставил банку на линолеум и отступил, снова вытер лоб и щеки. Маленькая душа, молочно-голубая, светящаяся, сияла внутри банки. Не целая, конечно: почти вся Анна Ильинична ушла на небеса или куда там уходят мертвые люди, но эмоции ее остались здесь. Это ее воспоминания, горести и радости, редкое яркое счастье-вспышка, за которое цепляешься, но оно ускользает, стоит его заметить, тоска и смущение, привязанность и любовь… Все, что когда-то чувствовала она, что запомнилось, осталось на годы и не ушло даже тогда, когда скрюченное тельце нашли на голом кафеле. Дана называла спрятанное в банке «душеводицей»: порой это было угольно-черным, матовым или масляным, как нефть, и Галка понимала, что жизнь у человека была непростая, а им, волонтерам, непросто будет с этими чувствами в первое время жить. Порой прозрачным – ничего особого или не случилось, или не осталось с человеком; а порой сияющим, как толченый хрусталь.
Анна Ильинична, полупрозрачная и невесомая, успокаивала.
– Встаем? – сипло спросила Кристина у Палыча.
Он кивнул.
Волонтеры окружили банку, склонили головы. Обняли друг друга за плечи, и Галка почувствовала мягкую, рыхлую Машину ладонь сквозь свитер и поглаживание ее – легкое, машинальное. Сбоку встала Кристина, от нее пахло детской молочной смесью, ацетоном, красками и… одиночеством?
Дана выдохнула, вытерла взмокшую руку о чье-то плечо.
– Эй.
– Прости. Нервничаю.
– Готовы? – крикнул Палыч из прихожей, закрыв за собой дверь.
– Да! – за всех сразу ответила Галка.
И крышка, чуть звякнув, отошла.
Голубоватый свет хлынул наружу и зазмеился тонкими, полупрозрачными струйками, потек вверх, запел тихо и печально. Это напоминало бесконечное «о-о-о» слабым женским голосом, последний отзвук человеческой души, последнее пение, едва пробившее смерть и время, – и головокружение рванулось навстречу этому голосу, и Галка ухватилась за Машу, чувствуя, как подломились колени. Волонтеры цеплялись друг за друга, зажмурившись и распахнув рты, – жидкость превратилась в теплый, словно человеческое тело, пар и потекла к их лицам.
Теперь уже Маша повисла мешком, и пришлось держать ее на ногах. Мир плясал, чужая память врывалась в голову и билась там, как в заточении. Кто-то, кажется, заплакал: капнуло на линолеум прозрачным и тут же растворилось. Кристина очумело трясла головой.
Все. Тишина снова прибрала к рукам пустую квартиру, а распахнутая стеклянная банка казалась забытой кухонной утварью – насыпать туда макароны, или рис, или горох для супа… Галка хваталась за простые мысли, возвращала себя к себе. Слушала, как внутри отзывается слабенькая, на четвертинки поделенная память Анны