Экипаж остановился, и сейчас же из окна высунулась чья-то голова в фуражке; какой-то военный резким движением распахнул дверцы кареты и выскочил на дорогу, разумеется, намереваясь отчитать возницу, но туренец так умело чинил постромку, что полковник – это был граф д’Эглемон – успокоился и подошел к дверце экипажа, потягиваясь и расправляя затекшие руки; он зевнул и, оглядев окрестности, тронул за плечо молодую женщину, заботливо укутанную в меховую шубу.
– Проснись, Жюли, – сказал он охрипшим голосом, – погляди. Великолепный вид!
Жюли выглянула из кареты. На ней была кунья шапочка, а складки меховой шубки, в которую она куталась, совсем скрывали ее фигуру, виднелось только лицо. Жюли д’Эглемон уже не была похожа на ту веселую, счастливую девушку, что так спешила на парад в Тюильри. Уже не было на ее щеках, по-прежнему нежных, тех розовых красок, которые когда-то придавали им такую свежесть. Несколько черных прядок, развившихся от ночной сырости, подчеркивали матовую белизну ее лица, живость которого угасла. Однако взор ее горел каким-то странным огнем, а под глазами, на впалых щеках, лежали синеватые тени. Она с безразличным видом оглядела равнины Шера, Луару и островки на ней, Тур и длинную цепь скал Вувре, потом, даже не взглянув на восхитительную долину Сизы, отпрянула в глубь кареты, и ее слабый голос прозвучал на открытом воздухе чуть слышно:
– Да, чудесный вид!
Она, следовательно, на свое несчастье, одержала верх над отцом.
– Жюли, тебе не хотелось бы жить здесь?
– Не все ли равно, где жить, – безучастно заметила она.
– Тебе нездоровится? – спросил полковник д’Эглемон.
– Да нет же, – ответила молодая женщина, сразу оживившись. Она улыбнулась, посмотрела на мужа и добавила: – Просто спать хочется.
Вдруг раздался стук копыт: кто-то мчался галопом. Виктор д’Эглемон выпустил