Она бежала быстро, прямиком, босыми ногами разбрызгивая лужи. К груди она прижимала букет полевых цветов – тот самый букет, что стоял на столе. «Это вам, за задачу! Большое вам спасибо!»
Машина затормозила, и Дубов оглянулся. «Цветочки», – недоуменно пожал он плечами. Недовольный открыл окошко кабины, но Танюша, миновав его, зашла с другой стороны, к окошку шофера.
– Это кому? Мне персонально? – улыбнулся шофер Танюше.
– Вам, вам!.. – тяжело дыша и сверкая широко раскрывшимися от волнения и бега синими глазами, подтвердила Танюша. Опасаясь, что машина уедет без ее цветов, она торопливо просунула букет в окошко кабины. Еще на секунду-другую удержала в окошке милое личико.
– Это я утром нарвала!.. Свежие! Возьмите, пожалуйста! Ведь они красивые, правда? Только в воду поставьте!
– Ну бери коль дают! – как-то деланно засмеялся Дубов.
Не обращая никакого внимания на начальника, шофер, бережно взял букет, обернулся к заднему дерматиновому сидению. Танюша никак не могла понять, чему он морщился и, щурясь, глубже заглянула в сумеречное нутро машины. Что это? – как бы вопрошал ее взгляд.
На заднем сидении лежал большой сверток; из покрывшейся жирными пятнами газетной упаковки выглядывал край окорока. Рядом лежал еще другой сверток, чуть поменьше, а в углу, свесив густую зеленую бороду, улегся пук зеленого лука.
– Прости, дочурка, – нет места для цветов, – сказал шофер и пристально посмотрел в синие глаза девочки. – Спасибо. Уж как-нибудь в другой раз, – и, дав мотору газ, он потянулся к рычагу скоростей…
Танюша, однако, по-женски быстро нашлась: ловко выдернув из букета цветок полевого мака, вставила его в кармашек шоферского пиджака и тут же отскочила от окошка.
Когда машина пересекла поляну и выскочила на высокий и мокрый грейдер, шофер обернулся, чтоб еще раз посмотреть на небольшой кирпичный дом обходчика под серо-белесым шифером. Девочка прикрыла ворота, затем взяла за руку отца, и оба не спеша пошли к крыльцу.
Сложение сил
По утрам Леонида Георгиевича будил рокот мотоцикла. Стекла деревянной веранды долго вторили рокоту рассыпчатым, мельчающимся дребезжанием. Потом снова становилось тихо – как только может быть тихо в деревне – но сна уже не было.
Откинув одеяло и поднимаясь со старого продавленного дивана, Леонид Георгиевич каждый раз бурчал в усы: «Нечего сказать – «спокойная деревенская жизнь!..». Человеку даже выспаться не дают… Всё выдумки сестрицы Анны: «Ах, свежий воздух!», «Ах, тишина!..» С ожесточением Леонид Георгиевич натягивал свои узкие белые брюки, шел на кухню, где долго щелкал бронзовым соском умывальника. Под тоненькой – свёрлышком – струйкой воды, ему, долговязому и длиннорукому было и впрямь нелегко умыться.
Дом сестры был небольшой, на две комнаты. Его оставила колхозная звеньевая, переехавшая в соседнюю большую деревню, где теперь находилось управление объединенного колхоза. В той же деревне были и почта, и сельпо, и даже больница, в