– Вольтижировке! – подсказал есаул.
– Вот-вот… И в джигитовке, и в скачках всегда были первыми, ни в чём уступить не хотели.
– Казак! – обронил есаул.
– Вот-вот, так точно. Так вот, – продолжил Заглобин, – подошли мы тогда к аулу, а там нас ждут со всех сторон. Ну и завязались мы, а они врассыпную стали уходить. Места знают: лощинами, ущельями. Мы вдогон, гонялись дотемна. А когда собрались, стали считать, глянь, а Болдырева-то и нету! А где искать? Темно, легли спать. Так я, Евгений Иванович, полночи не спал. Никак не думал, что он так дорог мне, бес этакий!
Казак замолчал. Долго ехали молча.
– Но а утром-то что, Фрол Иванович? – мягко спросил есаул.
– А что? Своих полёгших нашли, а Болдырева нет. Так и пропал.
Дорога, петляя, шла лесом, сырым, неприветливым, даже птиц не было слышно, кроме цоканья кедровки. Громадные деревья тянулись верста за верстой, почти вплотную к узкой дороге. Всё заросло густой травой и папоротником. Воздух был тяжёлым, спёртым. Казаки ехали молча, лошади плелись не торопясь, цепляясь копытами за корни деревьев. Ближе к вечеру вышли к безымянной речушке. Перешли вброд и стали устраиваться на ночлег. Задымила полевая кухня. Донцы, расседлав лошадей, уложили вьюки на землю, устраивая постели. Дав остыть лошадям, отвели их на водопой. Повязав торбы с овсом на шеи лошадей, стали рубить сухостой, собирать сучья. Запалили костры, а поужинав, уселись вокруг и засудачили о том о сём. Где-то в темноте на краю поляны сильный голос затянул песню, подхватили и тут и там десятки голосов. Есаул сидел на стволе упавшего дерева на берегу ручья. Слушал, задумчиво ворошил прутом угли небольшого костра. Неслышно ступая, как привидение, из темноты появилась Аннушка:
– Добрый вечер, Евгений Иванович!
Есаул встал, протянул руку:
– Присаживайтесь, Аннушка!
Сняв с плеч бешмет, положил на дерево.
– Благодарю Вас, Евгений Иванович! – застенчиво проговорила девушка.
Помолчали, прислушиваясь.
– Знаете, Аннушка, – задумчиво проговорил есаул, – когда я вернулся в родные края из Петербурга, где я жил с детских лет у своего дяди, брата матушки, и когда я соприкоснулся с казачьим бытом, для меня всё было ново, необыкновенно, необычно после лощёного Петербурга. Временами просто диковато. Прошло немного времени, и во мне заговорила кровь моих предков, я осознал, что всё это моё, мои корни. Казаки внешне суровые люди, а узнаешь их – и удивляешься, какие они добрые, простые и чуткие. Не знают, что такое ложь, интрига, лицемерие. Меня не сразу признали своим, хотя я был сыном атамана, а может быть, и поэтому. Но после похода в Персию, когда мы кровью повязались, я стал своим и очень горжусь этим.
Есаул замолк. Между тем наступил вечер. Потух горизонт. Яркие краски дня поменялись на краю неба на унылые лиловые и грязно-голубые. Долго держалось светлое пятно на краю неба, но и оно погасло. Всё вокруг потеряло свет, стало однообразно-серым.