“Спасибо, – пишет Кел. – Пришлю ее к тебе после ужина”.
– Говорит, она не против, – сообщает он Трей, убирая телефон. – Только мамке скажи, где ты. Или попроси мисс Лену сказать.
Трей закатывает глаза еще энергичней.
– На, – говорит, протягивая ему плинтус из старого дуба. – Такое?
– Ну, – говорит Кел. Возвращается к стулу. – Годится.
Трей помечает плинтус черным “Шарпи” и кладет обратно в угол.
– Эта хрень сходит? – спрашивает она.
– Ну, – отвечает Кел. – Легко и просто.
Трей отыскивает чистую тряпку, макает в уксусную смесь и крепко отжимает.
– А если ему не в жилу будет, что я сюда хожу?
– Считаешь, напряжется?
Трей осмысляет.
– Ему раньше всегда насрать было, где мы.
– Ну и вот, – говорит Кел. – Скорее всего, ему и на это будет насрать. А если нет, тогда и разберемся. – Трей бросает на него быстрый взгляд. Кел повторяет: – Разберемся.
Трей кивает – один решительный дерг головой – и берется за стул. От того, что его слово по-прежнему ее успокаивает, Келу опять хочется присесть.
Может, оно и успокаивает, однако Трей все еще необщительна – даже по ее собственным понятиям. Через некоторое время Драч с Банджо, загнанные жаждой, заходят в открытую переднюю дверь, долго и шумно пьют из своих мисок и заскакивают в мастерскую, требуя внимания. Трей садится на корточки и сколько-то с ними возится, даже посмеиваясь, когда Драч толкает ее под подбородок так сильно, что она плюхается на зад. Затем собаки валятся в свой угол отдыхать, а Трей вновь берется за тряпку и возвращается к работе.
Келу тоже не особо хочется разговаривать. Того, что отец Трей может вернуться, Кел не предполагал ни на миг. Даже целиком и полностью плод баек, Джонни Редди всегда казался Келу типом, каких он уже повидал, порядок действий у таких – вкатиться куда-нибудь, прикинуться кем-нибудь сообразным обстановке и поглядеть, чем при таком новом наряде можно поживиться, пока тот не сносится и не перестанет прикрывать хозяина. Кел не в силах измыслить ни единого хорошего повода, с чего бы Джонни Редди возвращаться сюда – в то единственное место, где тот не может рядиться ни в кого, кроме себя самого.
Лена развешивает белье. Это занятие приносит ей неумеренное тайное удовольствие. Позволяет остро прочувствовать окружающий воздух, теплый и сладкий от скошенных трав, щедрый солнечный свет, укрывающий ее с головой, а также то, что она стоит на том же месте, где и поколения женщин до нее, и занята тем же, а позади нее – те же зеленые оттенки полей и далекий очерк гор. Когда пять лет назад умер муж, она усвоила навык принимать, когда подвернется, всякий клочок счастья. Свежая постель или тост, намазанный маслом безупречно, способны все облегчать, дают перевести дух. Ветерок раздувает простыни на веревке, Лена поет себе под нос – тихие обрывки песен, услышанных по радио.
– Ой, да вы гляньте, – произносит чей-то голос у нее за спиной. – Лена Дунн. Красава неописуемая и двойной шикардос.
Лена