– Что это значит, Сибата?
Военачальник вложил катану в ножны, опустился на колени перед Татсусиро и поклонился в землю.
– Татсусиро-сама, прошу простить, что усомнился в вас. Позвольте клану Сибата, как и прежде служить Черной Цитадели.
Сабуро с презрением вгрызался в этого коренастого воина, шагнул навстречу.
– Подними голову.
Мужчина выпрямился, не устрашившись черного нодати, что пламенно дышал ему в кадык.
– Надо же, как все просто в твоем понимании решается. Не столь давно ты дезертировал, примкнул к армии моего брата. Моего врага. Сейчас ты предал и его. Зарезал своего сюзерена как бродячего пса. Ты думаешь, я позволю такому перебежчику, как ты, служить мне? – Он испытующе всматривался в его глаза, но не разглядел в них ни страха, ни сожаления о содеянном.
Сибата был свирепым воином, сообразительным стратегом, и Татсусиро знал об этом. Он не раз приносил Дзиро громкие победы, и сейчас был готов к смерти, неустрашимо выдержал тяжелый взгляд победителя.
– Понимаю. Я не заслуживаю и капли вашего уважения, но, если вы позволите клану Сибата служить Цитадели и дальше, наши мечи принесут вам немало добрых побед.
Нодати опустился к земле. Кацуиэ повторно склонился в глубоком поклоне, негласно благодаря молодого воина за предоставленный ему шанс. На лице Татсусиро пылала злорадная ухмылка.
«Он презирает меня. Придется постараться, чтобы расположить этого юнца к себе. Придется очень постараться».
Вороной аккуратно ступал средь высокой травы, опустил голову, хлопал губами, стремясь урвать хоть несколько травинок, норовил остановиться, но хозяин настойчиво подгонял, сжимая мощные бока пятками и держа поводья в суровом натяжении. Попасть сюда оказалось несложно. Стены, обрамляющие владения, давно разрушались от времени и погодных невзгод, практически сравнялись с землей.
Огненный гигант уже скрылся за горизонтом, но небо продолжало догорать красками, издалека доносился крик цикады, на размашистом старом клене вели энергичную болтовню вороны. Подчиняясь движениям рук всадника, конь остановился, протяжно фыркнул.
Глазам предстала картина, что воспаляла самые далекие и темные уголки памяти. Прошло много лет, но поместье близ реки Шонай так и замерло здесь обугленными руинами. Белоснежная когда-то, растрескивавшаяся и кое-где обвалившаяся стена поросла мхом и диким виноградом. Уцелевшие при пожаре сооружения давным-давно пришли в разруху, на многих от крыш остались одни гнилые стропилы. Летняя беседка покосилась на один бок, а пруд, у которого она когда-то дарила умиротворенный