Распад. Кира Веʒава

и осыпавшимися кустарниками голодное нутро. Каждый из этих углов ревностно хранил свои тайны и мог бы рассказать много историй, похороненных под опавшими листьями, которые запоздалый дворник собирал в большие пестрые кучи. Раньше я не боялась глядеть в лицо этим бездонным провалам, подобно норам, изрезавшим тело города. Но с тех пор, как мой брат потерял работу и медленно опускался на дно, они стали казаться мне черными дырами, которые затягивают всех, кто вынужден проживать свою маленькую жизнь в тени прикрывающих скользкие недра деревьев и в четырех стенах облезлых домов. С тех самых пор я бежала домой, боясь соприкоснуться с этой изнанкой жизни, неизбежно проникавшей в тебя, стоило тебе оступиться и попасть в их плен.

      В подъезде, возложив шикарный, хотя и потрепанный бюст на перила, курила пьяная Шнурикова. Моя соседка, Шнурикова Диана Петровна, натуральная блондинка. Правда, в свои тридцать два она выглядит на все сорок, но, как говорит мой сосед, «…если прикрыть лицо платочком», пышные формы вполне компенсируют прелесть общения визави. Рядом покачивался, пытаясь зажечь сигарету, ее приятель Барон. Барон, как, впрочем, и всегда, был одет с иголочки. В белой рубашке, отглаженных брюках и с уложенными на пробор реденькими волосами он смутно напоминал того драматического актера, каким некогда был, пока зеленый змий не обвился вокруг артистической шеи, потеснив бархатную бабочку. С тех пор ее обладатель утратил желание играть какие-либо иные роли, кроме роли страстного, но отвергнутого любовника. Если не обращать внимание на его пропитую физиономию, в общении он бывал вполне галантный мужчина.

      – Наше вам, – раскланялся он, заулыбавшись. Потухшая сигарета выпала у него изо рта, – здрас-сте…

      – Здравствуйте, – бросила я и ускорила шаг.

      – Юрка дома? – спросила Шнурикова, затягиваясь.

      – А тебе какое дело?

      – Соскучилась, – Шнурикова осклабилась и зашлась сиплым смехом.

      При этом Барон, не изменяя своему амплуа, изобразил печаль неразделенной любви.

      – Пусть заходит, – крикнула Шнурикова мне вслед, – на огонек…

      Дверь в квартиру была не заперта, Юра сидел за столом и сооружал себе бутерброд с маслом и сыром. Увидев меня в прихожей, он опустил глаза и стал ковырять ножом подтаявший кусок масла. Затем он, как обычно, с выражением засопел, широко раздувая ноздри и, наконец, сказал:

      – Извини. Сам не знаю, как так получилось.

      Я ничего не ответила. Прошла на кухню, забрала у него масло и засунула в холодильник.

      – У тебя правый ботинок каши просит, – сказал Юра у меня за спиной.

      – Ты тоже, скажу, далеко не франт, – откликнулась я, рассматривая свою изношенную обувь, – у тебя джинсы на сахарнице светятся.

      – Ты, случайно, молока не купила? И масло почти кончилось…

      – А скоро его совсем не будет, – завелась я, – если ты будешь продолжать в том же духе. Ты сегодня ходил на биржу?

      Юра, понуро опустив голову, глядел на раскисающий бутерброд.

      – Я тебе принесла газету. Сделай одолжение,