Второе открытие: а и никому не надо. Свидетели разбегаются. Потерпевшие – если живы остались – забирают заявления. Народ, естественно, безмолвствует.
Справедливость-то, оказывается, – тяжкий труд. И трудиться приходится всем. А все хотят её получить на блюдечке.
А наверху делом заняты: деньги наживают. Не до нас им с нашими пустяками, убийствами какими-то.
Потом ещё история приключилась. Уговорил я одну гражданочку дать показания против вымогателя. Бизнес она затевала. Да какой бизнес – пекарня, где работали она и её сестра. Уж как этот бандит её пугал! А я обещал защиту. И гражданочка мне поверила. А вымогатель – то её покалечил.
И как-то я сразу после этого перестал всех на баррикады звать. Может, верить себе перестал. И как корчить из себя самого Бога, решать, кто прав, кто виноват, если так далёк от его всемогущества?
Наверное, чтобы оправдать свою слабость, я стал фаталистом. Кому суждено быть повешенным – тот не утонет. Искать убийцу – всё равно что кулаками после драки махать. Цивилизованная вендетта. Кровная месть. Историки говорят – махровый пережиток.
Я вот нажил язву двенадцатиперстной и тонну выговоров. Жены нет, детей нет. Квартиры тоже нет. А количество убийств растёт с каждым годом, что мы ни делаем.
Так стоит ли оно того? Жизнь класть ради того, чтобы остановить неостановимое? Надо останавливать цунами? Или затмение солнца? Может, убийства – закон природы? «Смирись, вошь в юбке», – как сказал моей матери исповедник давным-давно.
И ты, вошь в подштанниках, смиряйся тож.
Может, и правда, мы тщимся быть умнее Господа Бога?.. Может, кого надо, он и без нас защитит? А кого надо – вовремя и толково покарает?
…Не помню, и куда шёл. Так, блуждал по городу битый час.
В конце концов, забрёл в музей. Ноги занесли.
Что такое провинциальный исторический музей, представляете?
Пара кремнёвых булыжников. Облупившаяся фреска, на которой мускулистый социалистический Шварцнеггер изображает первобытного охотника, косматого, в шкурке, с каменным топором, но с наманикюренными пальчиками. В витрине дубина первобытного человека, утыканная то ли акульими, то ли змеиными зубами. Это чтоб уж врезать наверняка. Какая-то серебряная погремушка. Черепки. Осколки. Обгрызенные кости. Очистки. Степная баба в центре зала.
…Запах пыли и озноба…
…Посетители посыпались из бокового псевдовизантийского хода. Такие пёстрые, что – безликие.
…Присутствие… Запах… Тонкой, горькой, зелёной луны. Тошнота, головокружение, как от близости бездны. Или при радиационном ударе.
На минуту показалось, что и Она из тени переходов выступила с первобытной дубиной. У Неё было другое лицо, другое тело, но это была Она же, я узнал Её. Мои пять чувств, обособившись от меня и разобщившись, метались испуганным роем. Из тьмы ниши – к светлым волосам, от загорелых рук – к горечи несуществующего прикосновения. Наконец я пришёл в себя: