Сэгам снимал пятикомнатную квартиру в курортном городе Пуле с большим полукруглым балконом, выходящим на море, с балконом, о котором он говорил, что это идеальное место для ее работы над статьей о Чепменах. Этот балкон, а также тент на пляже, морской воздух и возможность пожить вне Лондона – все это действительно помогло Рэйчел в ее работе над статьей. В остальном же она осуждала расточительность Сэгама, недоумевая, зачем ему нужны пять больших белоснежных комнат, обставленных исключительно белыми диванами и белыми овальными столами, на чьих сияющих поверхностях никогда не водилось никаких предметов, даже ваз с цветами, хотя цветы в сочетании с приморским светом, несомненно, внесли бы некоторую праздничность в этот вальяжный и безжизненный интерьер. Но Сэгам не любил цветов, ему просто нравилось большое светлое пространство, и Рэйчел в конечном счете вынуждена была признать, что эта пляжная квартира представляет собой, поскольку лето выдалось жарким, превосходную оболочку для их августовских отношений.
Рэйчел много работала над текстом.
– Говорят, все, что не убивает нас, делает нас сильнее. Но это вздор. Все, что делает нас сильнее, убивает нас. Процессы протекают одновременно, – заметил Сэгам как-то раз, постучав холеным ногтем по серебристому ноутбуку Рэйчел.
– Ты имеешь в виду, что моя работа над статьей убивает меня? – спросила Рэйчел.
– В некоторой степени. Но мне нравится, что ты так убиваешься.
В ответ Рэйчел прочитала ему некоторые фрагменты из ее незаконченной статьи о Чепменах.
– Отлично, – высказался Сэгам. – Чувствуется ненависть. Это хорошо. В первой части статьи, где ты рассуждаешь о работах этой художницы, заполняющей все туманом, в принципе нет ничего, кроме изысканного пустословия. И туман. Я, конечно, понимаю, что твоя мысль в том, что туман – сила, а ложь в тумане – сила вдвойне, и к тому же это британская национальная фишка, как ты утверждаешь. Возможно, оно так и есть, не знаю. Я-то простодушный янки, поэтому люблю ненависть. Наверное, это потому, что я так и не смог никого возненавидеть. – Острое и смуглое лицо Сэгама затуманилось печалью, как будто он действительно горевал о том, что так и не смог никого возненавидеть.
Рэйчел решила, что этот разговор был столь доверительным, что после этого ей следует пригласить Сэгама на чай к себе домой, то есть в дом ее дяди Уильяма Парслетта, где она жила.
Она представила молодого человека своему дяде. Худой и сутулый Парслетт пригласил их в студию, где долго и уныло рассуждал о капризах арт-рынка и о капризных качествах масляных красок. Сам он был человеком совершенно не капризным, если не считать тех капризов воображения, что выплескивались на его полотна.
В этой студии произошел эпизод, который увидело только старое тусклое зеркало в ореховой раме. Зеркало висело на стене, отражая рабочие столы, где, словно трупы воинов в униформах разных полков, рядком лежали полувыдавленные тюбики