Спешил паровоз, стучали колеса.
Возвращаясь в Париж, Бурцев глаз не сомкнул.
В доме на рю Сен-Жак консьержка отдала ему почту. В.Л. поблагодарил матушку; давний парижанин никогда не говорил консьержкам ни “сударыня”, ни “мадам”, нет, только “матушка”, что было как бы домашней доверительностью, хотя кто же не знал, что все привратницы – наушники полиции.
Поднимаясь в пятый этаж, привычно поморщиваясь от запаха кошек, жареной рыбы и лука, Бурцев перебирал газеты и письма. Он мгновенно узнал почерк Веры Николаевны Фигнер. Ее корреспонденции – эта была из Женевы – он читал прежде прочих, подчиняясь внепартийному, внеуставному статусу “нашей Веры”, которую когда-то, еще при Желябове и Перовской, называли “Вера-Топни-Ножкой”.
Роман без снов не полон, без писем тоже.
Какую мрачную фигуру представляете Вы, Владимир Львович! Вы идете, как Смерть с косой, хуже, чем Смерть, – как черное привидение с крючковатыми длинными пальцами. И черная тень падает всюду, куда вы ступите. Из черного мешка вы сыплете извещения о предательстве, об измене, о продаже душ, о преступлениях против товарищества, дружбы, против всего, что есть дорогого и святого для людей; сеете подозрение, сеете ненависть и презрение к человеку вообще. Вы страшный человек, Вы черный человек. Вы зовете к борьбе с провокацией? Какими средствами? Разве есть иное средство выполоть эти плевелы, чем культурная и политическая деятельность в России, среди народа, в городе, в деревне, на фабрике, в поле, везде, всюду, во всех слоях? Неужели можно всех провокаторов изловить, обличить? Эта проказа обратится в мелкую сыпь, когда в России будет свобода. Надо звать на завоевание ее. Но Вы не к этому зовете. Вы хотите заведения собственного шпионажа, хотите бесконечных разбирательств, обличений, улик, вердиктов. Неужели это производительный труд? Нет! Уж лучше будьте одиноки в своем душегубительном шествии.
Фигнер Веру Николаевну я увидел, когда ей было далеко за восемьдесят. Красивая и строгая, причесанная гладко, с пробором ровным, что называется, по нитке. Был ею навсегда усвоен параграф краткий: “Tenez-vous droit!” – “Держитесь прямо!”
Ее любили, ее и предавали. Главным иудой оказался отставной штабс-капитан Дегаев Сергей Петрович, предтеча Евно Фишелевича. А может, покрупнее. Дегаеву она была обязана двадцатилетней каторгой. Но это “держитесь прямо” включало и удовольствие от доверия к сотоварищам.
Летом жила Вера Николаевна в Валентиновке. Пристанционный на припеке мир. Сарай с манящей вывеской “Приемка стеклотары”. Под сению берез – сортир, две двери – “М” и “Ж”. На колесах бочка, опустившая оглобли, имела надпись: “Квас”. В квасном патриотизме сходились стар и млад. И каждый объяснил бы вам, какой дорогою пройти за неименьем храма к каторжанам.
Они свое товарищество назвали, как юннаты: “Зеленовод”. Все были бывшие – народовольцы и эсеры, анархисты и, кажется, меньшевики, и выкресты из бунда в беки.