***
В нашей стране, как и в любой другой, постоянно что-то происходит: вызревают реформы, надрывно стуча шестерёнками встраиваемых в действительность механизмов жизни, скалят стёртые зубы изжившие себя законы и принципы, сквозь которые пробиваются новые, находящие как противников, так и сторонников, громыхают сапогами по мостовым городов и спешат восвояси* железобетонные конструкции новых идейных форм, взращенные моралистами, настоянные на древнем содержании, без которого всяческое поползновение не имеет смысла. Надрывно скулит вера, тайком распахивая двери дома, где столько комнат, что не трудно и заблудиться, где и боги-то не могут ужиться друг с другом, а не то что люди, обречённые на конечность и тешащие себя надеждой обрести бессмертие.
Становление Гущина пришлось на весьма интересный период истории страны, в одно десятилетие познавшей несколько руководителей, отличающихся и стилем управления, и идеями. А новая школа с новым коллективом, в котором он был ни Дартом, ни Гущей, а просто Серёгой, добавила остроты и ясности восприятия. Сначала он, тайком да урывками улавливая разговоры взрослых, смаковал мифы о странным образом взлетевшем на вершину партийного айсберга бывшем кэгэбисте Андропове, учинившем коррупционным структурам разнос, и выстраивал свои гипотезы, выдвигал свои версии преступлений тех, чьи карьеры летели в тартарары. Потом, вместе с отцом, наконец-то отошедшим от времён застоя и начавшем откровенно высказывать свои мысли, Сергей ждал смерти больного, почти не дееспособного Черненко, а на горизонте уже маячило обнадёживающее время тотального послабления в воспитании со стороны Гущина-старшего.
Нельзя сказать, что развитие системы каким-то образом влияло на отношения отца и сына и что распределённые судьбой роли подчинялись скрипу государственной машины, но перемены на высшем уровне влекли за собой соответствующие поправки в негласном кодексе их далеко не полной семьи. Отойдя от смерти Черненко и попривыкнув к переменам, отец снова было взялся за «моральный облик» сына, изо всех сил показывавшего свою социальную пригодность, но политическая свобода и гласность, нахлынувшие на страну и сулящие разного рода блага, внесли свои коррективы в их отношения, и методы воспитания, шагая в ногу со временем, чуть смягчились, заиграли красками кажущейся лояльности.
К тому времени Сергей Геннадьевич окончательно утвердился в мысли, что он существо более высокого порядка, чем многие живущие на этой земле, мечтающие о счастье, видевшемся ему в познании себя