У меня такие тонкие запястья.
Видишь?
Падает – звон.
Падает – звон.
Кто может материализовать стон?
Никто.
Влюбишься в другую?
Конечно».
Яростное признание несамодостаточности женского Антимира, по степени отчаянной самораспахнутости оставляющее далеко позади и ахматовское «Не любишь, не хочешь смотреть? О, как ты красив, проклятый!», и цветаевское «Мой милый, что тебе – я сделала?», – прорывается не тихим вздохом или стоном, но в громкой и требовательной капитуляцией одинокого женского тела-души перед любым живым, не пластмассно-фарфорным, кто эту капитуляцию примет:
«Кого обнять и в кои веки?
Вот касса, вот кассир, вот чеки:
был мягок мишка, но пластмассен человек,
фарфорен и картинно галереен,
ни в детском мире, ни в галантерее
не продавали плюшевых людей.
Кого обнять в ту ночь и в этот день?
….
Я там стою (слезливый, старый дог)
в костюме «Человек прямоходящий».
И что мне дождь, что холод, ветер, смог?
Я там стою, чтоб каждый проходящий
обнять меня совсем бесплатно смог».
Наполненные экспрессией до краёв стихи Клары – это, по её же словам, «упругие по-девичьи межфразья», таящие чувственные смыслы не в словосочетаниях как таковых, – их буквальный смысл и синтаксис порой так и остаются не подлежащими окончательной расшифровке (подобно столь любимым Кларой письменам древних майя), – но в тех огненно-ярких и сумрачно-обволакивающих «пятнах», что вспыхивают и застилают умственный взор читателя. На него, как из «душа Шарко», обрушивается «межсловесная словесность», нафаршированная прецедентными цитатами, аллюзиями и отсылками. Являющая собой безостановочную «игру слов в бисер». Как, например, в строках про «силлабо-алкогольный тоник» или про то, как «Мы в темноте друг друга переспим». Или же как в этих двух фрагментах:
«Как были горы раньше высоки.
Осели до холмов, всё отмели,
всех отымели,
до раковин пустых на отмели,
до переношенной строки,
до перезаданных вопросов,
до – не роди,
до ради бога,
до ради бога не роди».
«…давить ногами звёзды в лужах,
фасетки потирать устало,
жить в ящик, сарафаны шить
из байкового одеяла.
Фонарный столб снесён на рю Лешель,
остались улица, аптека,
открыт бордель, и карусель
подкрашена в два новых века…»
На первый взгляд, Клара Шох не чурается «типичных мужских тем». Например, предвосхищения собственной смерти. Однако у мужчин-поэтов их кончина обычно предстаёт либо победно-героически – «Нет, весь я не умру!…», либо вызывающе-драматически – «Вот