голову. Разумеется, дилемма была чисто гипотетической: поскольку он не являлся польским аристократом-подлецом, абсурдно было размышлять, какими были бы права его собственной жены,
если бы он им являлся. Но Ньюланд Арчер обладал достаточным воображением, чтобы представить себе, что в их с Мэй случае связь могла нарушиться и по менее серьезным и явным причинам. Что могли они знать друг о друге, если ему как «порядочному» мужчине полагалось скрывать от нее свое прошлое, а ей как девушке на выданье – вообще не иметь прошлого, которое надо было бы скрывать? Что, если по какой-то причине, непонятной обоим, они устанут друг от друга, перестанут понимать или начнут раздражать друг друга? Он вспомнил браки своих друзей, казавшиеся благополучными, и не нашел ни одного, который хотя бы отдаленно напоминал страстное и нежное содружество, каким он мысленно рисовал свои долговечные отношения с Мэй Уелланд. Отдавая себе отчет в том, что подобные ожидания предполагают с ее стороны опытность, гибкость, свободу суждений – качества, коих, согласно правилам воспитания, она иметь не должна, – он, вздрогнув от дурного предчувствия, представил себе, как его брак превращается в подобие всех других, которые он наблюдал вокруг: унылое сочетание материальных и социальных интересов, скрепленное неведением с одной и лицемерием с другой стороны. Лоуренс Леффертс являл собой образец мужа, наиболее полно воплощавшего этот завидный идеал. Будучи верховным жрецом стиля, он вылепил свою жену в таком безупречном соответствии со своими нуждами, что она, даже в самые очевидные всем моменты его очередной связи с чужой женой, с наивной улыбкой твердила: «Лоуренс – человек невообразимо строгих моральных принципов» и, отводя взгляд, краснела от возмущения, если в ее присутствии упоминали, что у Джулиуса Бофорта (чего еще ждать от «иностранца» сомнительного происхождения) – «очередной промысел», как называли это в Нью-Йорке.
Арчер успокаивал себя тем, что он – не такой осел, как Ларри Леффертс, а Мэй – не такая простофиля, как бедная Гертруда, но разница, в конце концов, состояла лишь в интеллектуальном уровне, а не в установленных нормах поведения. На самом деле все они жили в некоем иероглифическом мире, где ничто, о чем говорят, что делают и даже о чем думают, не является реальностью, а лишь обозначается набором условных знаков – как в случае, когда миссис Уелланд, отлично зная, почему Арчер настоял на том, чтобы объявить о помолвке с ее дочерью на балу у Бофортов (и даже ожидая, что он это сделает), тем не менее была обязана изображать, будто ее вынудили согласиться, – совсем как в «книгах о дикарях», которые у людей передовых культурных взглядов начинали входить в моду и где вопящую невесту силой отдирают от родителей и вытаскивают из родительского шалаша.
В результате, как и следовало ожидать, девушка, находящаяся в центре этой тщательно продуманной системы мистификаций, оставалась еще большей загадкой в силу своего непробиваемого простодушия и уверенности в себе. Она, бедное дитя, была простодушна,
