– На второй, на второй поднимайся!
С каждым шагом густо исписанные стены сообщают мне все больше тайн здешних обитателей в подробностях, которых я знать не хочу.
За дерматиновой дверью нас встречает дымчатая кошка. Она обмахивает хвостом дверной косяк и удаляется, а я пытаюсь поверить, что вот он, мой новый дом – темный, размером с кроличью нору, с запахом всего чужого.
Пока я разуваюсь, тетя Поля стоит у двери со связкой ключей в руках. Мне кажется, она за что-то на меня сердита.
– Твоя комната по коридору налево.
Как раз туда только что шмыгнула кошка. Я проследила за ней взглядом.
– Вон Манька дорогу показывает, – добавляет тетя чуть мягче и кивает на трюмо. Оттуда, прикрепленный к зеркалу липучкой, улыбается дурацкий игрушечный шут. – Я тебе проездной купила и заказала дубликат ключей. У меня сегодня сутки, на ужин разогрей пельмени и бутерброды сделай. Поняла?
– Поняла, – говорю я захлопнувшейся двери.
Здесь непривычно тихо, у нас дома никогда не бывало такой тишины: гул машин с Шипиловского проезда не затихал даже ночью. Сейчас я отчетливо слышу, как пролетает вдалеке очередная невидимая электричка. Стук каблуков по лестнице. Жужжание холодильника.
Я осторожно захожу туда, где скрылась пушистая Манька, и смотрю на нее, лежащую поверх покрывала, – только бы не замечать выцветших обоев со следами содранных плакатов, чужих учебников на полке, продавленного компьютерного кресла… Ничего, привыкну. Разве что под кровать лучше не заглядывать. Красно-синий спортивный мат возле шведской стенки тоже внушает опасения. Да и ковер – не похоже, чтобы тетушка фанатично под ним пылесосила. Куда еще я бы спрятала порнографические журналы, если бы была моим двоюродным братом Димкой? Хозяйничать в его комнате неловко, но особого выбора нет – на ближайший год она моя.
Как же так, Март?
Твое имя звучит здесь неуместно.
В кухне пахнет табачным дымом и кофе. Под салфеткой – два сваренных яйца. Чайник еще горячий. Есть совсем не хочется, но вроде бы зачем-то нужно, поэтому я подставляю руки под тонкую струйку чуть теплой воды из-под крана, вытираю их вафельным полотенцем и сажусь на краешек стула.
Осколки скорлупы покалывают мне пальцы.
Мы тогда ехали в метро, точно, в метро, у тебя были кошачьи уши – на ободке, конечно, но в твоих отросших волосах ободка видно не было, и поэтому казалось, что уши растут сами по себе, в придачу к твоим собственным, – а на носу почему-то пластырь, прямо на переносице. Я не успела спросить, что у тебя с лицом, потому что на нас смотрели абсолютно все. На твои уши, на мою юбку. Да, я держала руками юбку – черную, из фатина, – чтобы ветер из открытых окон вагона не натянул ее мне на голову, а ты говорил, что ветер создают поезда. Они выталкивают