На крыльце судейского дома встретил его молодой цыган, живший у пана Ладовича для услуг, а больше для забавы. Он был одет казачком; на шее у него висел на широкой ленте торбан[36], на котором он обязан был играть перед гостями и веселить их своею пляскою и пеньем. Не по летам был он высок и статен; живое и выразительное лицо его, на которое падали черные самородные кудри, могло бы назваться прекрасным, если б излишняя смуглость не затмевала его пригожества; под широкими сросшимися бровями прыгали быстрые, огненные глаза; во всех его движениях заметны были ловкость, проворство и лукавство.
– Здравствуй, Жале, – сказал ему Гершко, подойдя к крыльцу.
– Здравствуй, свиное ушко! – отвечал цыганенок.
– Как поживаешь, Жале? – продолжал льстивый еврей.
– Хорошо, твоими молитвами: скачу, пою и щиплю твою братью жидков, когда попадутся. Ты каково поживаешь? всё ли по-прежнему обманываешь простаков и копишь золото?
– По-прежнему, – отвечал жид с притворным простосердечием и как бы не вслушавшись. – Пожалуйста, Жале, доложи обо мне пану поветовому судье…
– Ему не до тебя, у него теперь гости.
– Крайне важное дело, не терпящее отсрочки…
– Верно, векселя, которым минули сроки, или покупщик, не заплативший денег?
– Что тебе до этого; твое дело доложить.
– Так потерпи ж, пока пану будет время. Постой здесь: вы привыкли стоять без шапок на дворе во всякую погоду, а теперь еще не зима.
Сколько жид ни упрашивал, но цыганенок только вертелся вокруг его, дразнил, подергивал его за длинные рыжие пейсики и за полы платья и делал ему разные проказы.
– Душа моя, Жале! перестань и пойди докладывать; я не даром прошу тебя…
Тут еврей со вздохом вынул из-под полы небольшой изношенный кошелек и начал дрожащею рукою вытаскивать одну по одной мелкие серебряные монеты, как будто боясь обсчитаться. Но резвый цыган не дал ему кончить: подбежал, подставил руку и, вытряхнув в нее все деньги из кошелька, пустился от жида во всю прыть.
– Стой! я закричу гвальт, наделаю шуму, стану стучаться в двери! пан судья не даст меня в обиду.
– А если я доложу ему о тебе, будут ли эти деньги мои?
– Твои, твои! только скорее.
Цыганенок опрометью бросился на крыльцо, вошел в комнаты и через несколько минут вышел сказать жиду, что судья его ожидает.
– Что тебе надобно, еврей? – сказал пан Ладович, когда жид кончил низкие, почти земные, свои поклоны.
– Ваша ясновельможность! я имею вам донести о важной тайне, – отвечал жид, оглядываясь на стоящего тут цыганенка.
– Так ступай за мною, – сказал судья, ввел его в небольшую боковую комнату и притворил дверь.
Цыганенок по свойственному летам и породе его любопытству, а может быть, по каким-либо догадкам приставил к двери внимательное ухо, навыкшее слышать издалека, и не отходил прочь, пока не кончился разговор. Тогда он на цыпочках отошел и стал на прежнее место.
Судья