А что, если и все другое – все то прежнее, справедливое и честное, не буржуазное – все то, что Светлана обидно клеймит «совком» – оно тоже, сейчас? – испугала его такая мысль. Но – двинулся по этому пути Волхин – что если так и должно быть, и это и есть идеальное – воспоминание о том, чего так не хватает именно сейчас? И оно – тоже правда, только не полная, не вся? А это что значит? Это не значит ли, что переписывание истории под вкусы дня сегодняшнего – не такое уж чудное дело, не такое уже подлое и безобразное, потому как оно – дело естественное? Но ведь это – неправильно! Это – третий страх, который забрался туда, к тому органу или к той пустоте в теле, где – средоточие чего-то самого главного. Что это, самое главное?
Виктор Иваныч поднялся со своего ложа с дурной головой. Он тер виски, веки и затылок, с силой вдавливая в него пятку ладони, а потом неодетый, босиком вышел на террасу. Подошел к самому ее краю, с которого открылось ночное, еще звездное небо. Он вгляделся в бесконечно глубокую высь. Черноту только начало размывать молоко рассвета. Волхов нашел свою самую яркую любимую звезду, Альфу Большого пса, а проще – Сириус. С минуту они глядели друг другу глаза в глаза. Волхина смутило то, что звезда, как ему показалось, оказалась не на своем месте. Левее и выше ее законное положение, уже ему-то не знать! И тут непорядок! Стало зябко и снова неспокойно. Вздыбившаяся в ночи память не только не выровнялась, а еще сильнее скривилась, как будто в подобии с небом, которое тоже помялось, наморщилось, как использованная простыня, и столкнуло звезду из лунки, облюбованной ею, насиженной световыми тысячелетиями. Тогда Волхин оставил небо в покое и перевел взгляд на землю. Где пес? Он почувствовал обиду на это существо, как будто из-за него он плохо поговорил с дочерью, не нашел для нее слов добра, не сказал нужного и вышел старым сварливым брюзгой. В свете ночного фонаря, что недавно повесили на Посадской улице, он нащупал ослабевшими глазами силуэт живого тела и две красные точки зрачков. «Ну, добро, теперь смотри у меня», – произнес про себя и вернулся в дом. Лег снова, сразу уснул.
Поутру и даже днем обида не прошла, хотя Волхин мнил себя человеком, избавленным от злопамятности. «Зла нет, есть непонимание. Злиться глупо, понимать – утомительно. Проще забыть», – такую формулу он предложил сам себе, когда был помоложе. Был такой период в жизни – «умничанья». Это уже когда отстроился здесь, у Ракомки, то «опростел». На людей по отдельности не обижался, разве что – на Светлану. А еще – на страну, на ее новейшую историю и власть целиком. Ладно.
Само собой, псу он наготовил варева, остудил немного, выставил наружу. Но животное даже не притронулось к еде, ни сразу, ни днем. «По Хозяину тоскует», – сердито сказал себе Волхин, отогнав от себя подозрение,