Милость Господня. Андрей Столяров

Цугундер, приносил штрафнику поесть: кашку, супчик, ломоть хлеба, а здесь по утрам тот же отец Сысой ставит на столик кувшин со свежей водой. Кувшин, кстати, металлический, никелированный, такой же стакан – учли прежний опыт. И разумеется, отец Сысой – это вам не Цугундер, новостей не рассказывает, лишь временами бурчит, что вот люди работают как проклятые, переламываются, а некоторые тут разлеживают себе, поплевывают в потолок, старец его, видите ли, благословил…

      И еще каждый день, ровно в шесть вечера, появляется отец Передерий, считает пульс, меряет давление, заглядывает в зрачки, выстукивает молоточком колени, слушает сердце, расспрашивает о самочувствии.

      Тоже результат печального инцидента.

      А какое в аскезе может быть самочувствие? Первые три дня Ивана мучает голод, сворачивает кишки, как будто пустотой высасывая жизнь изнутри, потом притупляется, зато во всем теле образовывается волшебная легкость – кажется, оттолкнись от пола и поплывешь тихой пылинкой по воздуху. Иллюзия, несомненно, причуда вспененного сознания. Но одновременно обостряются все чувства, он различает, не напрягаясь, каждую трещинку на потолке, слышит каждый шорох в глубине коридора, голоса на улице – а ведь монастырские стены в метр толщиной, накатывается звуковая волна служб из храма – пение хора, хрипловатый речитатив отца Амвросия: «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли»… Необыкновенную ясность обретает сознание, он отчетливо понимает то, что раньше представало как тревожащая невнятность: почему Хорь намеревался крестить жабу: Бог ему дара не дал, вот Хорь и обратился к дьяволу; откуда у Василены такой душный страх, до беспамятства, перед инспектором: тихонько продавала воспитанников китайцам или корейцам, инспектор эти ее махинации раскопал; почему у многих монахов в Монастыре какие-то странности: потому что каждый из них совершил в прошлом некое чудо, иначе бы и не попал в Монастырь, а теперь – не могут, бессильны, и этим бессилием исковерканы.

      Значит, все-таки продвигает его аскеза – ближе к небу, ближе к Тому, Кто в руке всевластной Своей держит весь мир. Но одновременно он с такой же ясностью ощущает, что настоящего «чувства Бога» у него еще нет.

      Все есть, а этого нет.

      Нет благодати.

      Нет осеняющего прикосновения чего-то такого, что выше него.

      Молчит Бог.

      Не открываются небеса.

      Одиночество, стискивающее его, становится невыносимым.