Он улыбнулся – несколько иронически, как мне показалось, и продолжил:
– Ну и как же вы думаете распорядиться своим наследством?
– Издам свою книгу, – ответил я. – Ту самую, которую никто не хотел брать. И увидите, я заставлю весь Лондон говорить о ней!
– Вполне возможно, что заставите, – ответил он, поглядывая на меня сквозь полуопущенные веки и облака дыма. – Лондон любит поговорить. В особенности на неприятные и сомнительные темы. Поэтому, как я вам уже намекал, если бы ваша книга представляла собой взвешенную смесь из Золя, Гюисманса и Бодлера или если бы ваша героиня была «скромной» девицей, считающей благородный брак «вырождением», то в наши дни новых Содома и Гоморры сочинение ждал бы несомненный успех.
Тут он вдруг вскочил и, отбросив сигару, шагнул ко мне и заговорил:
– Отчего небеса до сих пор не обрушат огненный ливень на этот проклятый город? Он вполне созрел для наказания. Здесь полно отвратительных тварей, недостойных тех адских мук, на которые, говорят, обречены лгуны и лицемеры! Послушайте, Темпест, на свете нет людей, которых я ненавидел бы больше, чем самый распространенный в наше время тип человека, прячущего свои отвратительные пороки под маской напускной широты взглядов и добродетели. Такие возводят на пьедестал даже потерю женщиной целомудрия, называя это «чистотой», – потому что только ее нравственной и физической гибелью могут насытить свою звериную похоть. Вместо этого ханжества и трусости не лучше ли открыто провозгласить себя подлецом?!
– В вас говорит ваша благородная натура, – ответил я. – Вы – исключение из правил.
– Я? Исключение? – и он горестно рассмеялся. – Да, вы правы. Я исключение – среди людей, по крайней мере. Но я подл по сравнению с честностью животных! Лев не прикидывается голубем, он рыком громко возвещает о своей свирепости. Даже гремучая змея, хоть и движется скрытно, выдает свои намерения шипением или звуком погремушки! Ветер далеко разносит вой голодных волков, и испуганный путник ускоряет шаг среди снежных пустошей. Но по поступкам человека нельзя догадаться о том, чего он хочет. Он злобнее льва, коварнее змеи, жаднее волка, он жмет руку ближнего в притворной дружбе, а через час поносит его же за глаза. Приветливый вид скрывает лживое и себялюбивое сердце. Он насмехается над Богом, строя мелкие насмешки над загадкой устройства Вселенной, – и делает это на краю гроба. О небо! Что делать Вечности с таким неблагодарным, слепым червем?!
Его голос звучал с необычайной силой, глаза горели огнем. Я был так поражен его видом, что забыл о своей погасшей сигаре и только разглядывал его в немом изумлении. Какое вдохновенное лицо! Какая внушительная фигура! Лусио казался в эту минуту величественным, почти богоподобным. И в то же время в его позе, выражавшей протест и неповиновение, было нечто