Верно подсказал сын. Авось сгодится Владиславу вместо мануса, полумертвого после отповеди, скажем, старый пройдоха-словник… Славно врал, что все ладно будет, а глаза-то лживые, песьи – так и бегали… Вот и пригодишься, плешивый проныра…
Казимеж потрепал сына по плечу и вышел. Девка жалась за углом, думала, проскочит старый хозяин мимо, не заметит. Заметил князь, подошел, поднял резво рухнувшую на пол девку за мягкие плечи, взял пальцами за подбородок, заглянул в лицо. Хорошая была девчонка, молоденькая, простенькая. С темно-серыми, покорными, как у коровы, глазами. Вроде из Элькиных девок.
– Так-то ты от госпожи бегаешь? – с напускной строгостью спросил он. Девчонка потупилась, и румянец на свежих, пушистых, как бархат, щеках из алого сделался едва ли не свекольным.
– Иди в покоях у княжича прибери, – усмехнулся Казимеж. – А потом к хозяйке воротишься, скажешь, князь с порученьем на рынок посылал…
– Не гневайтесь, господин, – прошептала, не поднимая глаз, девка…
24
– Вернусь…
Нежно звенел девичий голос. Ворвавшийся в открытое окно ветер подхватил короткое слово, завертел, покатал на влажном языке. Усмехнулся. Воздух отяжелел, как набухшая молоком грудь кормилицы. Вдалеке над верхушками елей клубилась, наливаясь свинцом, туча.
– Останься, – шептала взволнованная дыханием ветра трава. – Останься. Гроза идет…
– Вернусь, – упрямо повторила Агнешка. Не траве – метавшемуся в беспамятстве магу. – Я только еды нам достану.
Девушка сжала в кулаке медальон. Хоть и без камушка уже, а все-таки старый скряга Ян не поскупится. Где он еще отыщет золотничий медальон, годами наговоренный. В таком и сила легче расходится.
Эх, будь у Агнешки хоть капля этой силы, не стала бы она продавать медальон – матушкину память. Да и сейчас не продать решила, обменять на жизнь синеглазого мага. Ему, как очнется, и есть, и пить нужно будет. От того, что за лошадку из Бялого выручила, ничего, почитай, не осталось – продала как ворованную. А манусу, чтобы силы вернуть, много надо. Это девочке-мертвячке не привыкать: ягодами, корешками, лесными травками сыта бывала. Да что уж греха таить, и воровать приходилось. Но Агнешка ценного не брала: еду, одежду. Не на разживу, а чтоб только с голоду и холоду не помереть. И сейчас, чтоб отдать свой долг манусу, украла бы и сердцем не дрогнула. Только воровать у дома – самой под кулак и жердину бока подставлять. Уйти подальше, в дальние деревни или в город, – а куда от беспамятного уйдешь?
Агнешка еще раз посмотрела на медальон. Жалко. Пуще себя жалко. Только за нее, Агнешку, тощую, бледную, с облупившимися от солнечной ласки носом и щеками, с выгоревшими рыжеватыми волосами, и вполовину столько не дадут, как за наговоренный медальон.
– А если… – заговорила сама с собою лекарка, но смолкла, прижала