– Увязнем, – сообщил мужик.
– Увязнем… – согласился князь, поняв, что это именно то, чего мужик и пытался избежать, свернув с заболоченной Поварской.
Пролётка нырнула в темноту и замедлила ход. Князь вжался в сиденье. Вокруг, как назло, не было ни души.
– Слыхали, барин? Скоро брату вашему каюк, – сказал извозчик нараспев.
– Какой такой каюк?
– Говорят, прознал царь-батюшка, что помещики крестьян обманули. Землю не отдали. Государь разгневался и разрешил земли брать, скока хошь, мужикам жить в усадьбах, жениться на барынях, а господ на фонарях вешать.
– Что-то ты, братец, заврался, – ответил князь, и голос его предательски взвился в сопрано. – Где ж они тебе в усадьбах столько фонарей найдут?
– И то верно, барин! И то верно, – расхохотался Матвей.
В середине переулка сделалось совсем темно.
– Чего в сундучке-то везёшь, вашество?
«Вот так вот просто спросил, – подумал князь. – Завёз в безлюдное место и спросил. Не зря говорят: простота хуже воровства. А тут и то и другое сразу. Пришьёт он меня. И глазом не моргнёт».
– Деньги! – выпалил Поль, и во рту от собственного безрассудства у него пересохло.
Матвей дёрнул вожжи, и пролётка остановилась.
Он обернулся, осмотрел князя с ног до головы хмельными глазами, пошевелил усами, подёргал лопатой бороды, потом морщины на лбу извозчика разгладились, уголки рта поползли вверх, и он хрипло расхохотался.
– Шутить изволишь! У тебя, поди, и портков-то запасных нет.
Матвей хлестнул кобылку. Та встрепенулась, прижала уши и тронулась. Вскоре переулок кончился, они выехали на освещённую узкую улицу.
По лбу князя катились крупные капли пота.
«Пронесло, – думал он. – Ворочусь, непременно поставлю свечу Иверской, непременно».
Он испытал вселенскую благодарность к этому мужику, просто за то, что тот не убил его и не оставил коченеть в сыром переулке. Князь даже почувствовал ту самую мистическую силу русского народа, о которой так любили размышлять русские писатели. Но пока никто из них не смог подобрать правильных слов – всё выходила какая-то вымученная пошлость.
– Эх, барин, в рот тебе малина! – крикнул Матвей и завёл невыносимо грустную песню. В ней лирический герой обращался к некой Маньке. Ясно из песни было то, что жизнь простого народа полна суровых лишений и первобытного ужаса. А вот совершенно неясно было то, кем эта Манька лирическому герою приходится. Из каких-то строк можно было заключить, что речь идёт о лошади. Из каких-то – что о матери, жене или даже дочери.
Князь припомнил историю о греческой нимфе Ио, которую Зевс превратил в корову, чтобы сокрыть их роковую связь, и ещё раз убедился, что русский мужик по сути своей остался глубоко обманувшимся язычником. Причём именно факт этого самообмана – о котором мужик, конечно же, догадывается, – и является источником его непоколебимой веры.
Но песня была хорошая, искренняя.
Вот уже и Живодёрка.
Улица встретила их непроглядной тьмой, глухими заборами