«Всё будет хорошо» вспомнилась ему странная надпись, и он с некоторым отвращением заглянул в своё прошлое…
Там, как и в этом диалоге его с попутчицей и его мужичком который из-под типичных усов выдавал разве что:
– Дааа, вот такие дяялы. Правительство такое и министры что ужас… черти что творится…
И так далее. Этот пустой диалог был абсолютным апофеозом жизни Роузи, так он каждый день переворачивал и перелопачивал ненависть к городу и людям, не видя абсолютно ничего что хоть как-то воодушевило бы его. Но разве это хоть как-то помогло ему? Съел бы он тот рулет молча, или высказывая недовольство, словно генерируя колонку для новостной прессы. Какая разница? Это не изменило ни правительство, не Роузи, ни уж точно усы того мужика, разгадывающего кроссворды…
Так уставившись в белеющий потолок, он подумал, а не оставить ли это? Не будет ли он столь же ненавистен для всех как и Архимед пишуший на песке свои формулы, и интересующийся своими расчётами, а не политикой, не своей и не чужой страны, ни жизнями, ни проблемами, не оправданиями, и быть может даже свою жизнь и важность отставляя подальше, такая позиция скорее всего улучшила бы его состояние…
Он думал много, думал долго, и нечто, пожалуй, такую точку зрения, вне сторон, он принял до времени…
Хорошо. Это уяснили. Теперь он собирался стать оптимистом. Пожить совсем как Лиза. Он увидел в этом провидение, или лучше сказать некий синхронизм.
– Да, хорошее слово… синхронизьмъ! Сказал он, искажая слово на старый мотив.
Наконец, когда поезд прибыл нашего друга ожидал новый, более чистый и красивый мир. Вот только был ли такой же мир в нём самом? И был ли вообще таковым мир?!
Несмотря на то, что Роузи продал свою лачугу, и казалось денег должно хватить на ближайшее время, по какой-то странной особенности, как это часто бывает у людей в нужде – они таяли довольно быстро, и возможно само мышление в таком контексте и заставляло магическим образом выплёвывать внутренние убеждения во внешний мир. Таким образом найдя скромное жильё наш друг отправился на поиски работы, полный воодушевления и надежд, пока они у него были. Первые часы проходили довольно спокойно, пока наконец обилие рядовых многочасовых работ, словно не для людей, но рабского скота, чуть не ввергло его в уныние. Вырабатывая новую привычку меньшей озабоченности он кое как успокоился и не найдя ничего по своей профессии устроился в какую-то контору, по рекламе и перебору каких-то бумажек…
– Я бы убил этого человека, который придумал работать больше восьми часов в день… Ну что-ж, так он думал, разглядывая