– Мне хватит, – благодушно говорил Пушкарев, вытирая кулаком сальные губы. – И тебе, Охватов, хватит. Вы ему больше не давайте. Опьянеет – дело дойдет до командира полка: пиши трибунал и расстрел.
– Да что вы, товарищ старшина! Не дам я ему больше.
– До отбоя того-этого… о доме, хозяйстве и все такое. А к отбою – в роту! Слышишь, Охватов?
– Так точно, товарищ старшина! К отбою.
Старшина взял опрокинутую на траве фуражку, надел, встал на ноги и, застегивая шинель, остановил затяжелевший глаз на женщине. Она перехватила его взгляд, смутилась и, взяв торопливыми движениями пару яиц и домашние стряпанцы, виноватая, сказала:
– Возьмите, товарищ старшина! Возьмите! У вас тоже дома жена…
– Нет уж, за это спасибо. Кормите вот своего. Видите, какой он?
Женщина все запихивала в карман старшинской шинели угощение, спрашивала:
– Отправка, товарищ старшина, как скажете, не скоро, а? Может, не скоро еще! Может, пока учат, и война кончится?
– Не знаю, дорогуша. Уж вот чего не знаю, того не знаю.
Отмякло заскорузлое старшинское сердце от этих стряпанцев, от певучего женского голоса, и не хотелось уходить с уютной поляночки, будто еще что-то могло перепасть у чужого тепла. Не торопясь полез в карман брюк, достал спички, закурил отложенный перед едой окурок и одной жадной затяжкой сжег его до губ.
– А скажу я вам, дорогуша…
– Ты его слушай, Шура, – попросил боец. – Ты его слушай: это наш самый большой командир. Как он скажет, так то и будет.
– А скажу я вам так: погорюете вы в солдатках до самой горькой слезинки. Каши на нас заварено сверх всяческой солдатской нормы. Вот так вот.
Ушел старшина нехотя: с трудом, видимо, рвал от сердца чужое липучее счастье.
Поднялся и тихонько, чтобы не выдать себя, выбрался из своего укрытия подполковник Заварухин. Уже шагая по тропинке возле огорода, подумал: «Хорошо, что застала, будто могла знать. Ехала небось за тридевять земель – из окрестных же у нас нет». Вспомнилось пушкаревское: «Каши на нас заварено сверх всяческой солдатской нормы», и потекли свои заботные мысли, только сейчас окрашенные той безысходной грустью, которая прорвалась в словах старшины. «Надо сказать Музе все, что думаю: пусть не ждет скорого возвращения».
Встретились – для обоих неожиданно – на повороте, где тропа, круто сломавшись у песчаных ям, по изреженному ельнику выходит к дороге. Муза Петровна в белом шерстяном платке, идущем к ее темным глазам и смуглому лицу, была чем-то взволнована и бледна.
– Что же ты не приходишь все? – сказала она с упреком и, чутким взором уловив перемены в лице мужа, добавила: – Уже отправляетесь, а ты ни слова.
– Откуда ты знаешь?
– Ничего я не знаю, Ваня. По радио одно и то же: оставили, оставили, оставили… Как-то совсем безнадежно. Никогда еще так плохо не было. А раз уж совсем плохо, значит, тебе там место.
– Тут вот, в кустах,