– Они его будут расстреливать, – прошептал Ольшанский.
Самолеты развернулись и снова стали заходить на истребитель. Когда они вторично пронеслись над нами и снежная пыль взвилась совсем рядом, я крикнул:
– К самолету! – вскочил и побежал.
Ольшанский бежал за мной. Надо было успеть добежать до самолета, пока немцы не развернутся. Там все-таки было укрытие. Мы успели. Я добежал первый и с размаху нырнул под мотор. Ольшанский повалился на меня. Летчик лежал на спине и сжимал в руке наган.
– Полегче, ребята, – прохрипел он.
Мы прижались друг к другу. Самолеты с воем пронеслись над нами. Пули ударили в металл над нашими головами.
Казалось, что этому не будет конца. Самолеты разворачивались, проносились над нами на бреющем полете, палили из пулеметов и пушек и поднимали вокруг снежную бурю. И каждый раз, когда они проносились, летчик произносил только два слова: «Ни черта!»
Потом они улетели. Мы вылезли из-под мотора. Не было ничего более приятного, чем видеть, как удаляются «мессершмитты». Летчик вылез следом за нами. Меховой комбинезон висел на нем клочьями. Он встал, похлопал рукой по мотору и сказал:
– Ни черта! Выручил. Ленинградская вещь!
– Ранен? – спросил я.
– Ни черта! – хрипло ответил летчик.
Но я увидел на снегу, там, где он лежал, красное пятно.
– Посмотри получше, – сказал я, – сгоряча не чувствуешь.
Летчик похлопал себя по груди и по бедрам.
– Руки есть, ноги тоже есть. И башка есть, – сказал он.
– А кровь откуда? – спросил я, показывая на снег.
– Кровь? – Летчик посмотрел на снег и повторил растерянно: – Кровь?.. Да, кровь.
Но тут я сам увидел кровь на его валенке. Очевидно, он был ранен в левую ногу.
– Снимай валенок, – сказал я.
– Да ничего, – махнул рукой летчик.
– Сейчас – ничего, а потом – без ноги! – крикнул я. – Садись!
Летчик сел в снег, и я стал стягивать с него валенок.
– Больно? – спросил я. Мне важно было знать, задета ли кость.
– И ничего не больно, – буркнул летчик.
В валенке скопилось много запекшейся крови. Я завернул штанину. Рана была небольшой. Бинт оказался у летчика в сумке. Я перевязал рану и укутал ногу.
– Теперь пойдем в санбат, – сказал я. – Вдвоем мы тебя доведем. Это рядом. Километра три.
– Никуда я не пойду, – ответил летчик. – Что вы, в уме – машину бросить? Идите-ка лучше сами, пусть полуторку пришлют да бойцов, охрану поставить.
– Ладно, – сказал я. – Ольшанский останется здесь. – Мефистофель кивнул. – А за тобой приедут через полчаса.
Мы уложили летчика на снегу под мотором, и я зашагал по направлению к санбату.
Холодный ветер крепчал с каждой минутой, и было трудно устоять на льду.
Я