Огонь мало-помалу разгорался и сверкал добродушными жизнелюбивыми сполохами. Пендлбери наблюдал, как пламя растет, и разливающееся по залу ожидания тепло начало отзываться в пальцах рук и ног мягким покалыванием. Насколько он мог видеть, в воздухе до сих пор витали черные хлопья, выписывая странные траектории между полом и высоким потолочным сводом – будто какие-то живые летучие насекомые. Но они уже не мешали ему дышать – перестав кашлять, Эдвард опустил голову на смятую самодельную подушку. Он вытянул ноги в сторону тепла и почувствовал новый прилив упоительной летаргии.
Копоть, похоже, редела – оседая на полу, стенах и скамьях. Но огонь разгорался все сильнее, и Пендлбери в конце концов стало казаться, что все пылинки в зале, подсвеченные им, сложились в подобие живых, передвигающихся византийских колонн, протянувшихся сквозь структуру воздуха этакими сахарными завитками. Но они быстро теряли плотность, и повисшее в воздухе марево прояснялось. Когда последние пыльные вихри, оттанцевав свой танец, умерли, Пендлбери понял, что зал ожидания полон людей.
На боковой скамье, начинавшейся почти сразу за его головой, сидело шесть человек; где-то столько же – на сиденьях в противоположном конце зала. Может, и больше – трудно было счесть наверняка, ведь еще несколько человек отгораживали обзор, сидя за столом. Еще несколько темных фигур, насколько мог судить Эдвард, заняли скамью, стоявшую ближе всего к камину. Присутствующие были обоих полов и всех возрастов, одетые в самые разнообразные, какие только можно себе представить, одежды. Они негромко, но серьезно разговаривали друг с другом. Сидевшие ближе всего к камину порой небрежно протягивали руки к огню, как обычно делают люди, желая согреться.
И, если подумать, за исключением разве что одежд некоторых из них – одна женщина, например, была в великолепном вечернем платье, – в этих людях только одно казалось по-настоящему необычным… и даже это одно Пендлбери не мог точно назвать. Все они, как ему казалось, выглядели утонченными, очаровательными, во всех отношениях хорошими – и те, что имели наружность состоятельных людей, и очевидные бедняки. Но проглядывала в них во всех какая-то одна необычная связующая черта – если бы только он мог уразуметь ее, Эдвард тогда сразу бы понял, на кого смотрит и почему. Что бы это ни была за черта, он был уверен, что разделяет ее с людьми в зале ожидания… и кем-то еще, определенно… за всеми этими думами пришла одна-единственная простая мысль: «Само собой, все они мне просто снятся».
Осознавать сон – не самый приятный опыт; осознанное сновидение всегда тяжелее стряхнуть. Но странное видение пришлось Пендлбери по нраву. Чувство полуспокойствия, ощущаемое им в зале лишь время от времени, теперь стало полным, завершенным. Эдвард вздохнул и устроился поудобнее – чтобы лучше видеть и лучше слышать всех этих людей.
На боковой скамье рядом