– Что ты, дед, баламутишь? – поморщился писарь, признав старого Шаганова. – Загорелось, что ли?
– Так точно! – воинственно ответил Тихон Маркяныч и перевел сбившееся дыхание. – Я не дюже ходячий, тем более речь держать… Братцы! Мой младший сын Павел прислал с нарочным депеш. Господом богом просит: не оставаться под Советами, а идтить, отступать на Азов либо на Ростов. Прописал, как расправляются чекисты! На Тереке и Кубани многие казаки снялись…
– Любо! Как заправский агитатор, – съязвил Прокопий, задрожавшей рукой расстегивая воротник телогрейки. – Складно ты, дед, плетешь! Нажитое годами бросить на разграбление, а с голой задницей по белу свету скитаться?
– Тобе на аркане не тянут! – урезонил Тихон Маркяныч. – Таким, как ты, закон не писан.
– Нехай снимаются желающие, а наша хата с краю, – подал голос Михаил Наумцев. – Простаки перевелись!
С крыльца валко спустился дед Корней, протянул приятелю ладонь.
– Значится, встал с постели?
– Слава богу, вроде встал. Хвалиться дюже нечем.
– Оно и понятно… Что ж сороковины по Степану зажилил? По-христиански положено отмечать.
– Как же! Бабы пирожки пекли, сдобу. Соседям разносили…
– А чо ж ты, Маркяныч, про богачество скрываешь? – вдруг выкрикнул Прокопий, поощряемый смешками казаков. – Неспроста, стало быть, в агитаторы немецкие пошел.
– На самом деле разбогател? Али Митрич набрехал? – тонко разыгрывал дед Корней, с серьезной миной на лице. – Митрич расписывал тут, как тобе нарочный не только депеш, но и торбу денег привез! За Степана. От германцев, так сказать, подношению.
– Гутарил – сто тысячев! – вставил развеселившийся Василъ.
Тихон Маркяныч наконец сообразил, о чем так горласто спрашивают его, и, бледнея, сурово произнес:
– Бога на вас нет! Нагородить этакое… Ну, встрену я Гераську! Ишо энтого поганца бражкой угощал… Я вам от сердца сказал: присылал Павлуша атаманца упредить беду. А вам – и байдуже! Ну, глядите. Как бы не жалковали!
– Ты, дед Тишка, пыль в глаза не кидай. Не жадничай, – подступил вдруг Прокопий. – Ставь ведро самогона на помин сына! Это же мы Степана старостой поставили… Доверие оказали. Он не сплоховал! Пригодным оказался. Али зря перед немцами выдабривался? Угождал им и прислуживал? Славу ажник до Берлина обрел! Не забыли, значит, его камарады.
По толпе – сдавленный хохоток. Глумливые перешептывания. Тихон Маркяныч окинул взглядом казаков, – их лица странно потускнели, – и, припав на палочку, стал ртом хватать воздух, попытался что-то сказать. Но лишь шатнулся и по-стариковски отчаянно заплакал. Тогда, на похоронах и тризне, он не проронил ни слезинки. А в эту секунду, обожженный нелепой и оскорбительной сплетней, в самую душу уязвленный шутовской наругой хуторян, – отец атамана не скрыл незаживающей раны. Не вытирая мокрых щек, всхлипывал