Но дорога – вторая мать казака – распоряжалась по-своему. И обозная колонна, устремленная к Азовскому лукоморью, жила особой, непредсказуемой жизнью, полной мелких и больших забот, потерь, превратностей. Обездоленный кочевой люд, слыша за спинами канонаду, ожесточался, не поддавался посторонним укоротам и чьей-то одной воле. Кому-то нужно было перепрячь изнуренную лошаденку, и он сворачивал на обочину; кто-то обнаруживал изъян в упряжи, грозящий длительной остановкой, и его подвода тоже уступала путь тем, кто следовал позади; у третьего ревом исходит корова, не поенная второй день, и хозяин пускает лошадей под горку, к шумящему меж буерачных скатов ручью; а иному приходится туго: стоит станичник-горемыка у покосившейся телеги, нахлобучив шапку на самые глаза, боясь смотреть на тоскливые лица детей и жены, и заискивающе-жалобным голосом спрашивает у проезжающих мимо нахохленных возниц, нет ли у них запасной оси к телеге, – с каждым разом все громче и потерянней…
Дивилась Полина Васильевна свекру: чем тяжелей становилось в дороге, с ее тряской, неустроенностью, колготой, тем бодрее он держался, – повеселевший, общительный, точно скинувший с плеч десяток годков. С Тихоном Маркянычем не гнушались советоваться атаманы, нередко беседовал Шевякин. Однажды даже Кострюкова Анька подошла к подводе Шагановых.
– Ты, тетя Полина, зря на меня не держи сердце, – неожиданно напомнила она о прошлом. – Я у тебя мужа не отбивала и не собиралась этого делать. Был грех, и – разошлись… А теперь пусть Тихоновичу земля будет пухом, а мы на одной дороге оказались. И давай по-людски. Меня ведь тоже Яшка ваш за малым не пристрелил! А я не корю за сына…
– Убил бы – не заплакала, – сурово ответила Полина Васильевна, отворачиваясь, давая понять, что никогда на примирение не согласится.
– Ну, как знаешь. Беру свои слова обратно, – помолчав, с обидой в голосе произнесла Анька. – Хотела поладить, да укололась!
Не общался и Тихон Маркяныч с наветчиком Дроздиком, искавшим возможность вернуть их многолетнюю приятельскую близость. На привалах и ночевках не упускал конюх случая поминать Степана Тихоновича добрым словом. Сетовал на свою стариковскую непонятливость, на божье наказание – велеречивость. Тихон Маркяныч делал вид, что равнодушен к сладкоголосой лести Дроздика. Но, рассудив как-то, поунял гнев: что с птичьего угодника возьмешь? Дожил до преклонных лет, а все такой же брехливый, лотошной и неблагополучный.
На шестой день пути в подвечерки ключевские подводы въехали в село Самарское. На улицах – табор скитальцев, подводы, будки, ходы. Множество лошадей, скотины. С трудом проехали к центру села, неподалеку от какого-то казенного здания отыскали незанятую хату. Стеснились в ней, как на свадьбе!