Невыносимой пыткой для него было учить молодых солдат и отправлять их в Афганистан, а самому оставаться.
Уже потом, получив боевое крещение, он писал двоюродной сестре Ирине:
«…не знаю, поймешь ли ты меня, но все пути назад закрыты. Я пошел добровольцем. Пойми, трудно быть подонком и подлецом по долгу службы. А кем я был полгода, когда учил своих курсантов, которые должны были идти „за речку“? И как смотреть в глаза – беспокойные, полные упрека – их матерей, приезжавших провожать своих сыновей? Я не мог, не мог остаться в Союзе. Я корил бы потом себя всю оставшуюся жизнь. Помнишь, тот мальчишка, о котором я тебе писал, погиб. Это было уже слишком…
Зато теперь моя совесть чиста.
Главное, матери не говори об этом. Я ей пишу, что езжу по командировкам, как художник…»
Писал и другие письма:
«У меня все в порядке, из подразделения не выхожу. Заделался писарем – так что теперь штабной человек. Тебе обо мне нечего беспокоиться. Похудел, правда, на 15 килограммов, но ничего, приеду, ты меня откормишь».
Елена Львовна, конечно, не верила в его штабную жизнь. О своей другой жизни, полной смертельной опасности, он писал друзьям, двоюродным сестрам. С обязательным постскриптумом в конце: «Без права передачи маме».
Матери все же пришлось написать правду: «Подумаешь – Афганистан. Да что тут страшного… Сижу целыми днями, магнитофон слушаю – у нас тут общий „Шарп“. А бои… Так это дело добровольное…»
Лишь много позже она узнала, что вместе с отрядом Вадим по несколько раз в месяц отбивал атаки душманов, что по возвращении на базу валился с ног от усталости, но отдохнуть как следует не успевал – нужно было готовиться к новому выходу, а значит, и к бою.
Письма, письма, письма… Он писал много и многим. Разные по стилю и содержанию. Но всегда искренние, теплые, заботливые – любимой маме. Такие же нежные, но более суровые – двоюродной сестре, огромные, по пять и больше страниц – Наташе Литвиненко, однокурснице. Нет, она не была девушкой Вадима. Просто хороший, добрый товарищ. Они переписывались. Он так и не успел познать светлое и таинственное чувство любви. Это страшно – умереть, не познав любви…
Идти в тот последний бой его отговаривали все друзья и товарищи: «Вадим, ты домой готовься, молодых полно. Ты свое отвоевал». Но он пошел.
В одном из последних писем сестре он писал:
«Ты помнишь „По ком звонит колокол“ Хемингуэя? Мне кажется, что если он по ком-то звучит, то еще не значит, что не по тебе…»
Наташе Литвиненко:
«Завтра рано утром я ухожу. Я очень долго ждал этого дня. Целый месяц страдал от безделья. Тут такая тоска… Парни, с которыми вместе служили в Союзе, прислали письмо с „Севера“. Страшное письмо. Некоторых из тех, с кем договорились встретиться после службы, нет в живых…»
Он уходил в последний бой, твердо веря в свою звезду.