Горе от ума. Молодые супруги. Студент. Александр Грибоедов

самую обширную реакцию вызвало «Горе от ума». Едва закончив комедию в июне 1824 года в Петербурге, Грибоедов читал ее в знакомых домах – и, по собственному его свидетельству, с неизменным успехом: «Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет». После публикации отрывков из комедии в «Русской Талии» обсуждение переместилось в печать – откликнулись все важные русские журналы: «Сын отечества», «Московский телеграф», «Полярная звезда» и т. д. Здесь, наряду с похвалами живой картине московских нравов, верности типажей и новому языку комедии, раздались первые критические голоса. Споры вызвала прежде всего фигура Чацкого, которого такие разные по масштабу критики, как Александр Пушкин и позабытый теперь Михаил Дмитриев, упрекали в недостатке ума. Последний еще ставил Грибоедову на вид неестественность развития сюжета и «жесткий, неровный и неправильный» язык. Хотя претензии Дмитриева дали жизнь многолетней дискуссии, сам он сделался предметом осмеяния – например, в эпиграмме пушкинского друга Сергея Соболевского: «Собрались школьники, и вскоре / Мих<айло> Дм<итриев> рецензию скропал, / В которой ясно доказал, / Что “Горе от ума” не Мишенькино горе». Николай Надеждин, ценивший «Горе от ума» высоко, при этом отмечал, что пьеса лишена действия и написана не для сцены, а Петр Вяземский назвал комедию «поклепом на нравы».

      Язык Грибоедова удивил многих современников, но удивление это было чаще всего радостным. Бестужев-Марлинский хвалил «невиданную доселе беглость и природу разговорного русского языка в стихах», Одоевский называл Грибоедова «единственным писателем, который постиг тайну перевести на бумагу наш разговорный язык» и у которого «одного в слоге находим мы колорит русский».

      В общем и целом, за исключением одного Белинского, в 1839 году написавшего разгромную критику на «Горе от ума», самобытность, талантливость и новаторство комедии ни у кого больше не вызывали сомнений. Что до политической подоплеки «Горя от ума», то ее, по понятным цензурным соображениям, прямо не обсуждали до 1860-х годов, когда Чацкого всё чаще стали сближать с декабристами, – сперва Николай Огарев, за ним Аполлон Григорьев и, наконец, Герцен; именно эта трактовка образа Чацкого впоследствии воцарилась в советском литературоведении.

      Что было дальше?

      «О стихах я не говорю, половина – должны войти в пословицу», – сказал Пушкин сразу после появления «Горя от ума» – и оказался прав. По частоте цитирования Грибоедов опередил, наверное, всех русских классиков, включая даже прежнего чемпиона Крылова. «Счастливые часов не наблюдают», «Свежо предание, а верится с трудом» – множить примеры бессмысленно; даже строка «И дым Отечества нам сладок и приятен!» воспринимается теперь как грибоедовский афоризм, хотя Чацкий в этом случае цитирует Державина.

      Фамусовское общество стало нарицательным понятием, как и отдельные его представители – «все эти Фамусовы, Молчалины, Скалозубы,