– У подножия памятника Игорю Святославовичу хочу, браты и сестры, вот что сказать. Чтобы наши дети и внуки грому б не боялись. И усю жизнь свою из украинской ковбасы сало украинское выковырювалы.
ДНЕСТРОВСКАЯ РАПСОДИЯ
В нашей маленькой компании повторил я профессорский тост.
Товарищ был в восторге:
– Ох, мудер же этот ваш Куц. Но и у меня, признаюсь, единоверец есть. Может, слыхали: Лазарев, тоже историк. Куца вашего повыше – академик. Между прочим, земляк, тираспольчанин. На ученых советах с Александром Александровичем я не сиживал, но как-то оказался в одной компании, как теперь с вами. Очень образованный товарищ: светило! Имел допуск к архивам германского рейха. В своих руках держал протоколы заседаний высших лиц немецкой военщины.
Я давно уже понял: Емельянов не только обаятельный товарищ, но и достаточно информированный. Люди разного интеллекта буквально к нему льнули, чувствуя личность незаурядную. Похоже, что и академик оказался в поле притяжения технаря средней руки.
В моих планах значилась встреча с Лазаревым, так что любая информация потом сгодилась бы.
– И о чем же у вас вышел спор? – закинул я совершенно невинный вопросец.
Емельянов вдруг почему-то набычился, стал похож на боксера, получившего встречный удар.
– Говоришь «спор», – перешел он наконец на «ты». – Он же загнал меня в угол и оглушил скользящим хуком: «Вова, – спросил меня академик, – ты любишь советскую власть?» Я смекнул: мне проверочка на вшивость. Однако виду не подал. Ответил как на духу: дескать, за эту самую власть готов любому гаду пасть порвать. Лазарев же продолжает: «Есть, дескать, дуроломы, желающие сдать теперешнюю власть в архив истории, взамен учредить строй более совершенный, западного образца». Тут уж я ответил открытым текстом: «Не на того напали. Ищите, говорю, себе напарников на Центральном рынке или на кафедре языкознания Кишиневского университета». Тут Лазарев встал в полный рост, я тоже поднялся. Вдруг он крепко-крепко сжал мою ладонь, будто молотобоец с кузнечного цеха.
Я отчетливо представил сцену.
– До кулаков, значит, не дошло?
– Кто знает. Он же меня зондировал.
– Приблизительно, когда это было?
– Дай бог памяти. Конец лета восемьдесят второго года, вскоре после ухода Брежнева. Жизнь была вполне нормальная, порядки казались незыблемыми. У большинства головы были заняты вопросами чисто бытовыми. Натуры одаренные, яркие, понятно, помышляли о высоком. И вот представьте: солидный товарищ, ученый всесоюзного полета заводит речь то ли о надвигающейся революции, то ли об угрозе вражеской оккупа�