Коллекционер. Джон Фаулз

хороший рисовальщик, – говорит. – Я могла бы стать способным художником, но великий художник из меня никогда не выйдет. Во всяком случае, я так считаю.

      Кто может сказать наверняка?

      – Я недостаточно эгоцентрична. Я – женщина, мне нужна опора.

      Не знаю, с чего вдруг, резко изменила тему разговора. Спрашивает:

      – Может, вы – гомик?

      Конечно нет, говорю и, конечно, краснею.

      – Ничего позорного в этом нет. Даже среди очень хороших людей есть гомосексуалисты. – Потом говорит: – Вы хотите, чтобы я была вам опорой. Я чувствую. Думаю, это связано с вашей матерью. Наверное, во мне вы ищете свою мать.

      Не верю в эту чепуху, отвечаю.

      – Мы не сможем быть вместе. Ничего не получится. Нам обоим нужна опора.

      Вы могли бы опереться на меня… В смысле финансов.

      – А вы на меня – во всем остальном? Не дай бог! – Потом: – Ну вот, – говорит и протягивает рисунок.

      Здорово получилось, я здорово удивился, до того похоже. На портрете я выглядел вроде как-то достойнее, красивее, чем в жизни.

      Не сочли бы вы возможным продать это? – спрашиваю.

      – Не думала, но, пожалуй, соглашусь. Двести гиней[49].

      Хорошо.

      Опять быстро на меня взглянула.

      – И вы бы заплатили за это двести гиней?

      Да. Ведь это вы нарисовали.

      – Отдайте.

      Я отдал ей портрет и опомниться не успел, смотрю, она пытается его разорвать.

      Пожалуйста, не надо, говорю.

      Она остановилась, но портрет уже был надорван.

      – Это же плохо, очень плохо, ужасно! – И вдруг бросила рисунок мне: – Держите! Положите в ящик, вместе с бабочками!

      Когда я в следующий раз поехал в Луис, купил ей еще пластинок, все, что мог найти с музыкой Моцарта, вроде он ей очень нравился.